Прозорливый

Записки студента — паломника на Валаам

Когда я был студентом Петроградской Духовной академии, на втором курсе, группа товарищей решила посетить известный Валаамский монастырь на Ладожском озере. Среди них был и я. Очень много любопытного и поучительного увидел я там. Но самое значительное — это был отец Никита.

О нем говорили как о святом, а с этим словом у меня соединялось всегда (хотя это и не связано непременно) представление и о прозорливости. Без особой нужды, пожалуй, больше из хорошего любопытства, я и мой друг Саша Ч. попросили отца игумена монастыря — без разрешения которого ничего не делается в обители — посетить отца Никиту.

До Предтеченского острова нужно было плыть проливами, отделяющими группу островов, носящих общее имя Валаам; но в монастыре дано каждому островку свое имя. Отец Никита жил на «Предтече», то есть на островке, где был скит с храмом в честь святого Иоанна Предтечи. Этот скит считался одним из самых строгих и постнических: там скоромного не ели никогда; и только, кажется, на Рождество и Пасху давалось молоко немногочисленным насельникам скита. А в посты и все среды и пятницы — а может быть, даже и понедельники — не употребляли даже и постного масла.

Никогда не пускались туда женщины; но даже и мужчинам-богомольцам очень редко удавалось посетить «Предтечу»: не хотело начальство беспокоить безмолвие старцев-молитвенников; да и добраться туда нелегко было: нужна была лодка, гребец, а люди в монастыре нужны для своих дел.

Но нам, как студентам-«академикам», сделано было исключение: везти нас поручено было брату Константину, бывшему офицеру. Этому брату было тогда уже около 50–55 лет. И такой солидный монах должен был везти нас, почти еще мальчиков; но в монастыре все делается «за послушание», и потому хорошему иноку и в голову не приходит смущаться подобными странностями. А скоро и мы освоились, узнав добродушие брата Константина. Дорогою мы немного помогали ему грести.

Другой монах, проводник, посланный познакомить нас с отцом Никитою, был отец Зоровавель. Способный строитель монастырской жизни. Хоть он происходил из крестьян, но относился к монаху-офицеру с властностью, — впрочем, спокойною: отец Зоровавель был уже в сане иеромонаха и занимал начальственные должности в монастыре.

Тронулись мы по тихим проливам, среди гор и лесов, к нашей цели без волнения, скорее — как туристы, «посмотреть святого». Светило июньское теплое солнце, по небу плыли редкие белые облака. Мы благодушно перебрасывались с монахами своими впечатлениями и незаметно доплыли до «Предтечи».

А нужно отметить, что и я, и Саша были одеты не в свои студенческие тужурки с голубыми кантами и посеребренными пуговицами, а в монастырские подрясники, подпоясанные кожаными широкими поясами, на голову нам дали остроконечные скуфьи, в руки — четки, даже на ноги дали большие монастырские сапоги, называвшиеся «бахилами». Короче, мы, с благословения отца игумена, были одеты, как рядовые новоначальные послушники. Это нужно будет дальше в рассказе. Но это совсем не означало того, что мы собирались идти в монахи, просто нам было приятно нарядиться оригинально, по-монашески. Это иногда делали раньше нас и другие студенты, коих обычно «баловали» в монастыре.

Оставив отца Константина в лодке, мы втроем отправились к отцу Никите.

Через несколько минут я увижу «святого». Сначала мы заглянули около берега в крошечный «черный» домик, обитый черным толем, принадлежавший послушнику, тоже офицеру, и тоже Константину, — но молодому. В то время он был на Японской войне, где и окончил дни своей жизни. Сердце человеческое — тайна великая. И разными путями Бог ведет души...

Затем направились и выше по острову к домику отца Никиты.

Монахи скита — их было немного, кажется, едва ли даже десять, а может быть, и меньше, — жили в отдельных домиках, разбросанных там и сям по небольшому высокому островку — «на вержение камня», — то есть на такое расстояние, что можно было добросить камень от одной келии до другой. Почему это — я и сам не знаю. Думается, чтобы не было близко от монаха до монаха, дабы не ходили по «соседству» для разговоров, но, с другой стороны, чтобы жили все же общинной жизнью, вместе.

Домики были деревянные: сосновый лес свой, плотники свои. Дошли мы до домика отца Никиты. Вижу, к дверям его приставлена палка. Разумеется, запора нет.

— У дверей палка: значит, батюшки нет дома, — пояснил нам отец Зоровавель, отлично знающий самые последние мелочи в монастырском обиходе.

— Где же он? — спросил я в недоумении. — Неужели я его не увижу?

— Где-нибудь тут, — спокойно ответил отец Зоровавель. — Поищем.

И тут я заметил уже странную для меня черточку в голосе проводника: мы пришли к «святому», а он разговаривает о нем совсем просто, как о рядовом человеке; я уже начал ощущать в душе трепетное беспокойство пред встречей с Божьим угодником, а он благодушно, по-видимому, не видит в нем ничего особенного.

Мы начали искать. Пошли к берегу.

— Не моет ли он белье себе? — высказал предположение отец проводник. И потому пошел к тому месту, где обычно монахи стирали свое незатейливое одеяние.

И действительно, отец Зоровавель усмотрел сверху отца Никиту за этим занятием. Увидел его и я. В белом «балахончике», то есть коротком летнем рабочем подряснике, какие примерно надевают доктора на приемах клиентов, но только на Валааме они были из грубого и крепкого самотканого крестьянского полотна, «ряднины» или холста.

Но лица его я не мог разглядеть: слишком низко был берег.

И лишь тут я вполне пришел к сознанию: сейчас я увижу «свя-то-го»! Бывшая беспечность исчезла совсем, и ее заменил страх. Отчего? — я не успел еще разобраться, как мой спутник отец Зоровавель (про Сашу я точно забыл) шутливо и громко закричал вниз:

— Отец Никита-а! К тебе го-ости пришли!

О. Никита Оптинский

Я очень растерялся: что за общение со святыми? Мы привыкли читать их дивные жития, удивляться подвигам, молиться благоговейно пред их иконами, на коих они изображены большей частью строгими или, по крайней мере, внутренне сосредоточенными. И вдруг так запросто: «Гости пришли!» Желая исправить такую недостойную, как мне показалось, ошибку отца проводника, я тотчас же после его слов громко закричал вниз:

— Батюшка! Мы лучше туда к вам сойдем!

А в это время промелькнула мысль, еще более испугавшая меня: вот сейчас увидит он мою душу да начнет обличать мои грехи.

И представился мне отец Никита со строгими пронизывающими очами, глядящими исподлобья, с нависшими на них густыми бровями, сходящимися у глубоких складок над переносицей.

И зачем мы поехали? Для любопытства? Вот за это-то «они» особенно строго относятся.

Вспомнился случай: пришел один такой любопытный к отцу Иоанну Кронштадтскому «поболтать»; а тот увидел это и велел прислуге вынести посетителю стакан воды и ложку да прибавить:

— Батюшка приказал вам поболтать. Тот не знал, куда и деться...

Но каково же было мое приятное разочарование, когда я услышал снизу тихий, но довольно ясный ответ:

— Нет, нет! Я сам поднимусь.

Но не в словах лишь дело, а главное — в голосе: он был замечательно ласков и кроток.

И у меня сразу отлегло от сердца: ну, если такой приятный голос, то несомненно и сам отец Никита хороший, добрый... Обличать, должно быть, не станет? И, должно быть, и вид у него такой же ласковый, как голос... Сейчас увижу...

А отец Никита неторопливо надевал внизу верхнюю черную рясу и, оставив свое дело, стал тихо подниматься по ступенькам лестницы вверх.

Мы молчали в ожидании.

Вот он уже близко. «Да, — думаю, — лицо у него, кажется, тоже доброе!» Поднялся к нам. Отец Зоровавель, улыбаясь, весело поздоровался с ним взаимным «поцелуем» в руку и объяснил, что мы — студенты и пришли к нему за благословением и для беседы, с разрешения отца игумена.

Я впился в него глазами.

Какой же он добрый, — сразу увидел я; и ни густых бровей, ни строгих морщин. Морщины, впрочем, есть, но не между бровями, а около внешних углов очей, и как-то так улеглись, что от них получается двойное впечатление:

— и кроткой грусти,

— и тихой улыбки.

Да, он обличать не будет. Мы подошли под благословение к нему и поцеловали у него руку. Все вышло как-то необыкновенно просто. Но вместе с тем я увидел действительно святого. И понятен мне стал тон отца Зоровавеля: святые были удивительно кротки и просты.

И всякий страх исчез из моей души.

— Батюшка, скажите нам что-либо на спасение души! — начал я обычным приемом.

— Что же мне вам сказать. Ведь я простой, а вы — ученые.

— Ну, какая же наша ученость? — возражаю я. — Да если что и выучили, то лишь по книгам, а вы — по опыту прошли духовную жизнь.

Но отец Никита не сразу сдавался:

— Так-то оно так, да все же я необразованный. Я — еще из крепостных крестьян: лакеем был у своих господ. Хорошие были люди, добрые: отпустили меня на свободу, а я и ушел в монастырь сюда. Вот и живу понемногу.

Но мы продолжали его просить. Тогда он, так же просто, как отказывался, стал говорить:

— Что же? Скорби терпите, скорби терпите! Без терпения нет спасения!

И понемногу начал говорить о разных вещах; но, к моему сожалению, я не записал тогда, а теперь не все помню.

Потом пригласил нас обоих сесть на соседнюю скамеечку, над берегом: кажется, я сидел от него направо, а Саша налево. Отец Зоровавель, должно быть, стоял, спокойно слушая беседу и ласково глядя на батюшку. Не помню, сколько уже прошло времени. На душе было так тихо и отрадно, что я точно в теплом воздухе летал... Затем разговор прервался; и вдруг отец Никита берет меня под левую руку и говорит совершенно твердо, несомненно, следующие поразившие меня слова:

— Владыка Иоанн (мое имя было — Иван)! Пойдемте, я вас буду угощать.

Точно огня влили мне внутрь сердца эти слова... Я широко раскрыл глаза, но произнести ничего не мог от страшного напряжения.

Тут я припомню, что мы оба были одеты по-монашески; и это могло дать отцу Никите основание думать, что я приму иночество, и, возможно, дойду и до епископского сана, как и другие ученые-монахи. Но вот Саша был одет так же, как и я! А о монашестве за все время беседы ни он, ни я не сделали ни малейшего намека; да и не думали еще тогда о том... Впрочем, я-то думал раньше, но в тайниках души лишь; и никому не говорил своих дум... И на этот раз не осмелился говорить: пред святым особенно стыдно было бы говорить об этом: иначе выходило бы, что вот он — монах, и я — буду «тоже» монахом, «как и он». А это было бы и неприличием, и дерзостью — думать о себе наряду с ним, святым...

И Саша ни слова не говорил...

И вдруг такие — потрясшие меня — слова! А Саше — ничего... Как есть ничего, ни одного слова. Поддерживаемый под руку отцом Никитою, — как обычно «водят под руки» и настоящих архиереев, — я, почти без мысли, повиновался и пошел рядом. А Саша, не получив ничего, пошел за нами вслед с отцом Зоровавелем.

В особом домике, где помещалась общая трапезная, отец Никита усадил всех нас. Сюда пришел «хозяин» скита, отец Иаков, из карел, тихий, кроткий, но с постоянною улыбочкою и веселым лицом. Нам подали чаю с сухими кренделями, их называют еще «баранками». А перед этим принесли соленых огурцов с черным хлебом. В этом и состояло все угощение. Но на «Предтече» другого лучшего и не было: нам дали все, что могли. Да и не в пище же — человек!

После угощения я, пораженный пророчеством батюшки, захотел уже подробнее и наедине поговорить о монашестве. А может быть, батюшка меня сам повел. И мы, гуляя тихо по острову, продолжили беседу.

— Батюшка! Боюсь, монашество мне трудно будет нести в миру.

— Ну, что же? Не смущайтесь. Только не унывайте никогда. Мы ведь не Ангелы. (И еще мне было сказано нечто ободрительное... Умолчу.)

— Да, вам здесь в скиту хорошо; а каково в миру?

— Это — правда, правда! Вот нас никто почти и не посещает. А зимою занесет нас снегом: никого не видим. Но вы — нужны миру! — твердо и решительно докончил батюшка. — Не смущайтесь: Бог даст сил. Вы — нужны там.

Но я продолжал возражать:

— А вот один человек дал мне понять, что мне нельзя идти в монахи.

Вдруг батюшка точно даже разгневался, что так странно было для его кроткого и тихого облика, — и спросил строго:

— Кто такой? — и, не дожидаясь далее моего ответа, с ударением сказал мне очень многозначительные слова; но я их боюсь передать неточно, а приблизительно смысл был таков — «Как он смеет? Да кто он такой, чтобы говорить против воли Божией?»

И отец Никита продолжал говорить мне прочее утешительное.

Мы еще провели в скиту ночь и часть другого дня... После уехали. Батюшка прощался с нами и со мною — опять просто: точно ничего и не было сказано мне особого. И я тоже успокоился.

Прошло лет пять после того. Отец Никита скончался. Составитель его жития, как-то узнав о предсказании его, попросил меня дать материал. Я тогда уже был иеромонахом и жил в архиерейском доме архиепископа Финляндского Сергия секретарем и «очередным».

Я с радостью написал; но только скрыл, что батюшка предсказал мне об архиерействе: иеромонаху неловко было писать об этом. Еще прошло после того девять лет, — а со времени прозорливой беседы четырнадцать, — и я, грешник, был хиротонисан во епископа в Симферополе.

А что же случилось с Сашей? Он женился . И женился не по чистой совести: два брата, они полюбили двух родных сестер; но так как законы наши запрещают такие браки, то они сговорились обвенчаться одновременно, в разных лишь церквах. Но все же пред Богом это был обман...

Видно, и это прозревал батюшка, потому и оставил его на Валааме сидеть на скамеечке без ответа; а меня повел «угощать».

После мне еще раз пришлось быть на «Предтече». В домике отца Никиты жил его ученик и преемник по старчеству — отец Пионий. Тоже тихий и кроткий.

Я у него попросил что-либо на память о батюшке. Отец Пионий снял бумажную иконочку святых равноапостольных Кирилла и Мефодия и благословил меня ею от имени отца Никиты.

А Саша — Александр М. Ч. — пошел по педагогической службе. После был он года три в ссылке.

Кстати — о греховности. Ныне лишь я прочитал такой утешительный случай из жизни преподобного Серафима. Перепишу его целиком — в ободрение и утешение нам...

«Надежда Федоровна Островская рассказывала, какое совершенно неожиданное для себя предсказание получил ее брат от дивного прозорливца, отца Серафима: Родной мой брат, подполковник В.Ф. Островский, часто гостил в Нижнем Новгороде у родной нашей тетки, кн. Грузинской, которая имела большую веру в отца Серафима. Однажды по какому-то случаю она послала его в Саровскую пустынь к этому прозорливому старцу. Отец Серафим принял моего брата очень милостиво и, между прочими добрыми наставлениями, вдруг сказал ему:

— Ах, брат Владимир, какой же ты будешь пьяница!

Эти слова чрезвычайно огорчили и опечалили брата. Он награжден был от Бога многими прекрасными талантами и употреблял их всегда во славу Божию; к отцу Серафиму имел глубокую преданность, а к подчиненным был как нежный отец. Поэтому он считал себя весьма далеким от такого наименования, неприличного его званию и образу жизни.

Прозорливый старец, увидев его смущение, сказал ему еще:

— Впрочем, ты не смущайся и не будь печален: Господь попускает иногда усердным к Нему людям впадать в такие ужасные пороки; и это для того, чтобы они не впали еще в больший грех — высокоумие. Искушение твое пройдет, по милости Божией; и ты смиренно будешь проводить остальные дни своей жизни; только не забывай своего греха.

Дивное предсказание старца Божия действительно сбылось потом на самом деле. Вследствие разных дурных обстоятельств брат мой впал в эту несчастную страсть — пьянство, и, к общему прискорбию родных своих, провел несколько лет в этом жалком состоянии. Но наконец, за молитвы отца Серафима, был помилован Господом: не только оставил прежний свой порок, но и весь образ своей жизни изменил совершенно, стараясь жить по заповедям евангельским, как прилично христианину» (Житие / Сост. Левицкий. М., 1905. С. 249–250).

Из книги «На Северный Афон»