Павел Мейендорф: «Церковь — не музей»
Часто людям бывает трудно за внешней, обрядовой, стороной таинств, различить их смысл. Мы сами, верующие, годы и десятилетия проводим в церковной ограде и не умеем объяснить свою веру ни себе, ни вопрошающим нас. «Церковь — не музей, а живое Тело Христово», — уверен П. И. Мейендорф, профессор литургического богословия Свято-Владимирской семинарии в Крествуде (США), сын протопресвитера Иоанна Мейендорфа. С ним мы беседуем о сущности таинств и нашей жизни во Христе.
Евхаристическая экклеcиология
— Павел Иванович, расскажите, пожалуйста, о Вашем пути к литургическому богословию? Кто оказал на Вас наибольшее влияние в выборе Вашей специальности?
— Мне было 8 лет, когда мы переехали из Франции в Америку. Вырос я в Свято-Владимирской духовной семинарии, где преподавал мой отец. Там я был прислужником, пел в хоре, служил диаконом вместе с отцом Александром Шмеманом. Когда он стоял перед престолом, его ликование передавалось всем присутствующим. Именно благодаря отцу Александру я решил посвятить себя литургическому богословию. Окончил университет Notre Dame в Индиане, где написал диплом под руководством одного из величайших историков византийской литургии отца Роберта (Тафта). В своих исследованиях я стараюсь совместить исторический метод отца Роберта с пастырским подходом отца Александра, потому что опасно превращать богослужение в «церковно-археологический кабинет древностей». Богослужение — не музей.
— Об этом не раз писал в своих дневниках отец Александр Шмеман!
— Точно. Он ведь поэтому и уехал из Франции. Русская интеллигенция в Париже была полностью оторвана от реальной действительности. Многие мечтали вернуться в Россию, восстановить империю и царя. Ни мой отец, ни отец Александр не думали об этом и не интересовались политикой. Они жили на Западе и считали, что их Бог туда послал и имел причину для этого. Они прекрасно знали русскую литературу, чувствовали себя русскими людьми, но были довольны жизнью в Америке, где собралось больше православных, чем во Франции — русские, карпотароссы, украинцы. И отец Георгий Флоровский, и отец Александр Шмеман, и мой отец, отец Иоанн Мейендорф, приехав сюда, обрели громадные возможности для проповеди православия.
— Что для них было главным в богослужении?
— Они оба себя считали представителями евхаристической экклесиология, т. е. понимания того, что Церковь — есть народ, собранный вокруг алтаря для Евхаристии. Кроме того, отец Александр серьезно занимался изучением крещения. Именно он ввел практику крещальных Литургий, во время которых таинства совершались в естественном порядке, извне внутрь церковной жизни — крещение, миропомазание и Причащение. В большинстве случаев теперь связь между крещением и Причащением утеряна.
— А какая была связь между этими таинствами первоначально?
— Крещение — это вхождение в Церковь, в ее евхаристическое собрание. В крещении человек соединяется Телу Христову, поэтому в нем должен участвовать весь приход, и в Америке все чаще крещение совершают в присутствии большого числа прихожан. Тогда крещаемый ощущает, что входит в реальную жизнь Церкви. Особенно это важно для тех, кто переходит в православие из других конфессий.
— И как жаль, когда Крещение воспринимается как частное богослужение: обряд, который нужно выстоять в храме, а затем дома в кругу семьи отметить застольем.
— При этом создается ощущение, что православие — это общение между Богом и мной, не имеющее ничего общего с церковной и литургической жизнью общины и единством у Чаши Христовой.
Исповедь и Причастие
— Павел Иванович, сейчас Вы работаете над книгой о таинстве исповеди. Объясните, пожалуйста, как связаны таинства исповеди и Причащения?
— Этот вопрос сложный. На него можно ответить исторически, а можно ответить, исходя из тех практик, которые имеют место быть в православных Церквях. В Америке, например, более 90% православных греков ни разу в жизни не исповедовались, хотя каждое воскресение причащаются.
— Однажды в Фессалониках я встретила гречанку из США: она причащалась регулярно, но не исповедалась вовсе перед священником, мотивируя это тем, что исповедуется перед Богом!
— Да, типичная ситуация! Греки вообще не исповедуются приходскому священнику. С приходским священником они пьют узо, а исповедоваться едут в монастырь к своему духовному отцу. В Америке до последнего времени монахов было мало, и греки отвыкли исповедоваться! В Зарубежной Русской Церкви или у сербов прихожане приступают к таинству исповеди всякий раз перед Причастием. И в нашей Православной Церкви в Америке (OCA) так было, когда мы приехали в США 50 лет тому назад. Но под влиянием отца Александра Шмемана люди теперь причащаются намного чаще, и невозможно следовать практике, в которой мы выросли.
Отец Александр строго выступал против редкого Причащения в своей книге «Великий пост» (приложение «Святая святым»), говоря, что оно разделяет жизнь на церковную и светскую. Неверно думать, что подготовка к Причастию — это некая строгая процедура, которую необходимо пройти в течение трех дней или недели. Вся наша жизнь — подготовка к Причастию.
— А как часто исповедовались и причащались древние христиане?
— В ранней Церкви все христиане причащались за каждой Литургией. Исповедь существовала для тех, кто бросил Церковь, или убил кого-нибудь, или серьезно согрешил. Поэтому исповедь была возможна один раз в жизни. И только намного позднее, уже в 6—7 вв., появилась новая практика (она еще не называлась тогда исповедью), более монашеская, когда люди приходили к духовному отцу или духовной матери и обсуждали свою жизнь. Я думаю, что после 9-го века эта практика частной исповеди перед священником возобладала. Приблизительно тогда же Причащение стали связывать с исповедью. Оно перестало быть чем-то естественным для христианина.
— Т. е. по мере того, как люди отдалялись от Церкви, эти два таинства приближались одно к другому, становились взаимосвязанными друг с другом?
— Это явно. Если люди не причащаются, тогда исповедь нужна всякий раз, когда они приходят в храм. Для человека, ведущего христианскую жизнь, исповедь имеет совсем другое значение. Многие сегодня просто не понимают, зачем нужна исповедь, и подменяют ее психотерапевтической беседой со священником.
— Но ведь это две разные вещи!
— Это определенно разные вещи! Другая проблема: кто может исповедовать? К нам в Америку в последние годы приехали монахи с Афона. Они совсем не знают жизни американцев, и при этом некоторые из них учат против мнения Церкви и епископов (например, что муж и жена не могут жить вместе, и из-за этого рушатся семьи). Также есть молодые священники, которые стремятся стать «духовными отцами»...
— ...в России таких называют «младостарцами».
— И у нас. Младостарчество опасно, т.к. работает против свободы христианина.
— В России эта болезнь связана с тем, что Церковь вышла из атеистического периода, и большинство людей в духовном плане необразованна. А в Америке?
— В Америке то же самое. В нашей Православной Церкви в Америке (OCA) многие переходят в православие из разных конфессий и ищут того, кто даст им легкие, пускай и неверные, ответы.
Но что касается исповеди и Причащения, нет общего ответа для всех: у вас в России одна ситуация, у нас в Америке другая. То, что мы знаем исторически — таинство покаяния переменилось больше, чем все другие таинства.
— О чем это свидетельствует?
— О том, что разнообразие естественно для православного мира, и оно всегда в Церкви было. И если бы мы захотели однообразия, то какого, и кто бы это решал?
Мы очень маленькая Церковь. Православных в Америки около 2-3-х миллионов, а в нашей Православной Церкви в Америке (OCA) около 100 000 человек. При этом мы разделены на 12 юрисдикций: греческую, румынскую, болгарскую, сербскую, украинскую... Я могу ходить в православный храм любой традиции и чувствовать себя в нем «дома», хотя и пение, и даже устав немножко разнятся.
Соборование
— Ваша предыдущая монография посвящена таинству соборования. Еще совсем недавно это таинство совершали либо при тяжкой болезни, либо при смерти. Теперь принято собороваться всем каждый Великий (а иногда и Рождественский пост). Когда на самом деле нужно приступать к соборованию и зачем?
— Действительно соборование часто совершают перед смертью, присутствует священник и больше никого. Но зачем же тогда устав призывает участвовать 7 священников? А затем, что вокруг серьезно больного человека собирается вся Церковь. И в Послании ап. Иакова, в 5-й главе, об этом сказано. Однако упомянутые там «пресвитеры» — это не священники, как мы толкуем теперь, а скорее «приходской совет». Их долг, когда человек болен, идти за священником и вместе с ним в госпитале или на дому соборовать больного.
Сохранилось свидетельство 11 века о том, как во время соборования в домовой церкви помазывали не только больного, но всех, кто участвовал, и даже дом, комнаты, двери, стены, потому что болезнь человек влияет на всех и все вокруг. Соборование возвращает в жизнь Церкви человека, который болен и отдален от церковного собрания, а иногда даже и от Бога, превращает болезнь в крест. Мы страдаем со Христом, и наше страдание переходит в Воскресение.
— В соборовании прощаются и забытые нами грехи...
— Да. В службе соборования больше говорится о прощении грехов, чем об исцелении страждущего.
— Значит, собороваться регулярно на пользу даже здоровому человеку?
— Полезно. Но особенно больному. И хорошо, чтобы принимали участие не только священник и один-два человека, но как можно больше близких людей и прихожан.
— Как, на Ваш взгляд, сделать веру и богослужение более понятными для народа?
— Катехизация очень нужна. Но самое важное, по моему мнению, это чтобы община была реальной, а не формальной («мы приходим в церковь, постимся по средам и пятницам, делаем это и это»), и чтобы настоящая жизнь была в Церкви не только во время службы, но всегда. У нас в большинстве приходов т.н. «тайные молитвы» читаются вслух, хор поет не наверху, а впереди, помогая народу участвовать в пении, люди часто причащаются, и мы стараемся, чтобы литургическое служение было прозрачным для всех. Именно это отец Александр Шмеман хотел передать православным в Америке.
— И в этом его заслуга. Когда мы читаем сочинения русских дореволюционных литургистов, там еще нет такого литургического осознания богослужения, как в трудах профессоров Свято-Сергиевского института в Париже — отца Николая Афанасьева, отца Александра Шмемана. Верно ли это наблюдение?
— Более-менее верно. Первые большие русские ученые — Дмитриевский, Мансветов, Скабалланович были историками богослужения. Но все же перемены начались до революции, в ходе подготовки к собору 1917 года. Но после революции в России все остановилось (некоторые принципы были восприняты «живой церковью», обновленцами), а в Париже литургическое движение развилось в трудах отца Николая Афанасьева, отца Киприана Керна, отца Александра Шмемана, который был их студентом, моим отцом. Эту традицию Шмеман и Мейендорф принесли в Америку.
— Отец Александр был радостным человеком?
— Он был очень-очень радостный человек: любил смеяться, любил шутки, любил есть и пить, был счастлив в семейной жизни, воспитывал троих детей. Наши летние дачи в Канаде находились рядом. Там леса, горы, грибы, озеро — рай.
— А когда Вы познакомились с отцом Александром?
— Когда мы приехали в Америку, в 1959 году. Я был школьником 8,5 лет. С тех пор я у него исповедовался до самой его кончины в 1983 году.
— У детей свой взгляд на взрослых: отец Александр сразу располагал к себе ребенка?
— Сразу. Летом все дети собирались вокруг отца Александра, и он беседовал с нами, учил нас молитвам, учил прислуживать. Он всегда был веселым, и дети к нему тянулись.
— Духовником был строгим или мягким?
— Очень мягким. Он выслушивал, но не любил давать советы. Часто на исповеди священник говорит больше, чем тот, кто исповедуется, а отец Александр слушал и всегда говорил в конце краткое положительное слово. Он считал, что человек должен быть свободным и избегал предписывать делать то-то и то то: ты христианин, у тебя свобода Христова, тебе решать, что делать!
— Вам запомнилось, как отец Александр служил Литургию?
— Он очень любил служить и очень любил торжественно служить, хотя иногда отзывался негативно об архиерейских службах. Кроме того, он отлично проповедовал. Те редкие проповеди, которые я слышал в детстве во Франции, были непонятными, абстрактно-богословскими и не имели ничего общего с нашей жизнью. Отец Александр обращался к нам «здесь и сейчас».
— Какая книга отца Александра наиболее ярко характеризует его?
— Я думаю — «За жизнь мира». В ней он показывает открытость литургической традиции миру. Его православие не убегает от мира, а приглашает всех участвовать в жизни Церкви. Я часто советую прочесть эту книгу людям, которые спрашивают, что такое православие.
— Вы рассказали о Вашем духовном отце, отце Александре Шмемане. Расскажите, пожалуйста, и о Вашем родном отце — отце Иоанне Мейендорфе!
— Отец преподавал у Свято-Владимирской семинарии, в Фордхэмском и Гарвардском университетах, работал в Центре византийской истории Dumbarton Oaks. Он был великим ученым в отличие от отца Александра Шмемана, который был великим пастырем. Я думаю, это самая большая разница между ними. Но они оба очень любили Россию и переживали за нее. Когда отец ушел в отставку в 1992 году, то хотел чаще приезжать в Россию и писать о православном богословии для русских людей. До того, живя на Западе, он писал для западных людей. И я думаю, это большая заслуга и отца Александра, и моего отца, что они оказались способными перевести православие на язык западного мира.
Благовестие
— От эмигрантов мне приходилось слышать фразу: «Мы не в изгнании, мы в послании». Ваш отец и отец Александр Шмеман тоже осознавали свою миссию как проповедь православия Америке?
— Это главная причина, почему они уехали из Франции в Америку. В Американской Православной Церкви почти 100% американцы, из которых 50% — это 5-6-е поколение русской эмиграции (фактически уже американцы), а остальные — перешедшие в православие коренные американцы.
— 50% — это много! Прекрасный результат проповеди, у истоков которой стояли и Ваш отец, и отец Александр Шмеман!
— Они знали, что если мы единственная верная Церковь, то должны это проповедовать там, где мы находимся.
— В современной «толерантной» России верующие люди зачастую стесняются показать, что они постятся, ходят в церковь, боятся свидетельствовать о своей вере.
— Не нужно бояться. Благодаря проповеди православие существует на Западе. Мы, православные, ответственны знать и ясно выражать свою веру, потому что нас спрашивают извне, и мы должны отвечать.
— А Вы рассказывали о своей вере Вашим сверстникам- американцам?
— В школе не очень. Но когда я учился в университете, тогда часто ко мне подходили студенты, профессора и задавали вопросы о православии.
— Доброжелательно?
— Очень доброжелательно. Из-за этого не нужно бояться. Надо начинать с того, что Евангелие — это благая весть: в мир послан Сын Бога, и нам дана возможность спасения. Проповедь не должна грозить.
— А благовествовать?
— Показывать, что мы должны искать Царствие небесное. Люди к этому тянутся. И отец Александр, и мой отец так проповедовали, и они чувствовали себя дома в церкви. Накануне своей кончины в 1992 году отец явно видел большой запрестольный образ в нашем семинарском храме: Иисус Христос причащает апостолов Петра, Павла и других. И последние его слова были — Евхаристия.
— Незадолго до этого Ваш отец посещал Россию. Каким было его впечатление?
— Он очень радовался, что Русская Церковь возрождается, чувствовал себя ее частью. Отец служил в Кремле во время путча на Преображение с Патриархом Алексием II. Он приезжал, когда создавался Свято-Тихоновский богословский институт, и некоторые архиереи на это реагировали весьма негативно. Мне рассказывал протоиерей Владимир Воробьев, насколько мой отец им помог в то время своим авторитетом. Отец понимал, что Русской Церкви нужно образование. За 80 лет богословское образование и само богословие исчезли. Хотя в 19 — начале 20 века русские духовные академии находились на таком же высоком уровне, как лучшие западные университеты. Самые крупные ученые-литургисты в 19 веке были русскими: Скабалланович, Мансветов...
—...и на них до сих пор ссылаются и западные ученые!
— Великие западные ученые византийской литургии, такие, как Тафт, Матеос, читают и почитают русских ученых. Но для восстановления должного уровня богословского образования в России потребуется еще не одно поколение. Сейчас все больше русских студентов, учившихся на Западе, возвращается на Родину, и я вижу, что уже сегодня уровень Духовных школ намного выше, чем 10 лет тому назад. Между тем многие «образованные» люди смотрят на Церковь как на пережиток прошлого. И им необходимо показать: Церковь — не музей, она имеет ответы на современные вопросы.
— Как возможно им это показать?
— Делайте то, что вы делаете: открывайте университеты, повышайте уровень образования... У вас невероятные возможности, вы — самая большая православная Церковь в мире. И мы все так рады, что Русская Церковь возрождается. Вселенскому православию необходим баланс между греческой и славянской традициями.
— Что вселенское православие ждет от русского православия?
— Русское православие не должно замыкаться в себе, но быть повернутым, открытым к миру. У вас большая ответственность: русское православие — будущее всего православия.
Биографическая справка:
П. И. Мейендорф родился 22 ноября 1950 года в Париже. Окончил Trinity College в Хартфорде (1972), Свято-Владимирскую семинарию в Крествуде (1975), защитил докторскую диссертацию в университет Нотр Дам в Индиане (1987). Доктор богословия. Заместитель председателя Богослужебного отдела Православной Церкви в Америке (1989). Профессор литургического богословия в Свято-Владимирской семинарии (1997). Председатель комиссии «Вера и церковное устройство» Национального Совета Церквей Америки (1996—1999, с 2000 г. заместитель председателя комиссии). Состоит в Богослужебном отделе Православной Церкви Америки, член Societas Liturgica и Society for Oriental Liturgy, редактор изданий Свято-Владимирской семинарии St. Vladimir’s Theological Quarterly и Orthodox Liturgy Series. Секретарь (1999), вице-президент (1999), президент (2001) Православного богословского общества Америки.
Опубликовано: 14/09/2010