Вы здесь

«Иду на освобождение»

Из воспоминаний художника А.П. Арцыбушева

«Держи детей ближе к Церкви и к добру»

Алексей Петрович Арцыбушев. Портрет кисти С.А. Тутунова
Алексей Петрович Арцыбушев.
Портрет кисти С.А. Тутунова

— Мне посчастливилось родиться в Дивеево в 1919 году. Мой дедушка Петр Михайлович Арцыбушев и моя бабушка невероятно любили преподобного Серафима и, очевидно, были на открытии его мощей. В Петербурге в высшем обществе про Арцыбушевых говорили: «Все на бал, а Арцыбушевы — в церковь». Они были «притчей во языцех». Моя мать — тайная монахиня Таисия, моя тетушка — монахиня Евдокия, моя бабушка Анастасия Владимировна Хвостова — монахиня Митрофания, сестра моего отца — схимонахиня Феофания, вторая его сестра — монахиня Варвара. То есть у меня вся женская линия Хвостовых и Арцыбушевых туда уходит. Удивительно...

Дедушка, нотариус Его Величества, в 1912 году, понимая, куда всё движется, покинул пост, очень много пожертвовал в Дивеево, и Дивеево передало ему землю, принадлежавшую ранее Михаилу Васильевичу Мантурову, которого преподобный исцелил от смертельной болезни, и домик. Дед его очехлил, выстроил колоссальнейший дом в 12 комнат и переехал из Петербурга со всем своим барахлом туда. Мой отец, Петр Петрович, окончил курс правоведения, женился на маме и тоже поселился в Дивеево в родительском доме. Он умер молодым, в 1921 году, от чахотки, оставив маме наказ: «Держи детей ближе к Церкви и к добру». Мы с мамой и братом жили там еще до 1930 года, когда был расстрелян брат отца и нас выгнали как «членов семьи вредителя» из-за того, что дом был записан на него.

Карцова Татьяна Георгиевна, мать А. Арцыбушева
Карцова Татьяна Георгиевна,
мать А. Арцыбушева

Дети не понимают, где они живут: я не ценил Дивеево никак. Мы с братом Серафимом росли в патриархальной дворянской семье: мы не общались ни с кем, к нам в дом не пускали никого, за ворота нас не выпускали, и мы так надоедали друг другу, что не знали, куда деться. Нас изолировали, потому что считали, что советская власть через два месяца возьмет и кончится. В школу нас тоже не отдавали. Нас учили Анна Семеновна, Анна Григорьевна, и всё дома, дома, дома. Для нас, детей, это казалось «тюрьмой». Молитвы вечерние, молитвы утренние, правило ко Причастию — это мама сама читала, стоя за нами в детской и держа свои руки на наших плечах.

Мамина свекровь, моя бабушка, Екатерина Юрьевна, чистокровная черногорка, приходила на кухню, высыпала угли на пол и говорила: «Я тут хозяйка»! В подобных ситуациях я занимал сторону матери, а мой брат — бабушкину, из-за этого между мной и Серафимом в детстве был барьер.

Дело в том, что для меня слово моей матери было законом. Она никогда не навязывала своего мнения, она никогда ничего не требовала от нас. Приходишь к ней: «Мама, как быть?» — мальчишка же, не знаешь, как поступить. Она отвечает: «Ты взрослый человек, тебе жить, сам соображай. Меня может не быть». Когда человеку навязывают, у него возникает протест, а когда советуют, он начинает думать сам. Мама советовала: «Я бы поступила так, но ты поступай, как ты считаешь нужным». И я всегда поступал так, как советовала она, всегда к ней прислушивался. Или, например, сочельник Рождества. Мама спрашивает нас с братом: «Кто из вас хочет до звезды ничего не есть?» Она не говорит: «Вы не будете есть!» Она спрашивает: «Кто хочет?»

Троицкий собор Серафимо-Дивеевского монастыря. 1903 год
Троицкий собор Серафимо-Дивеевского
монастыря. 1903 год

— И какой ответ?

— Мы оба! «А кто из вас хочет не есть до плащаницы?»-то есть она всегда оставляла нам свободу выбора. Все-таки и ее отец, Александр Алексеевич Хвостов, министр внутренних дел и юстиции, и вся ее семья были глубоко церковными и глубоко верующими. Мама рассказывала, как они ходили в церковь, как дедушка спрашивал детей: «А какое сегодня читалось Евангелие?» Интересовался, насколько внимательны они были на службе. И в этом дети чувствовали не напор, а свободу. Именно эта свобода волеизъявления вызывала у меня невероятное доверие к слову матери. Оно меня спасало много раз.

Моя же бабушка за малейшее наше неправильное, с ее точки зрения, поведение или ставила нас в угол, или заставляла Анну Григорьевну или Анну Семеновну читать нам акафисты. Значит, все перед иконами, и Анна Григорьевна читает: «Радуйся», «Радуйся», «Радуйся». Мы с братом стонем на коленях, ковыряем в носу: «Когда же это кончится: „Радуйся“, „Радуйся“, „Радуйся“?» Вдруг входит в комнату мать: «Прекратите немедленно! Гулять!» А бабушке она говорила: «Вы что, хотите сделать из них атеистов с вашими акафистами? Разве можно детей наказывать молитвой?!»

История с продолжением

Когда в 1930 году все рухнуло и мы уехали в Муром, то там мы оказались «белыми воронами», потому что не умели ни ругаться, ни драться, ничего совершенно. Мальчишки на улице нас избивали. Поэтому, не желая слыть «белой вороной», я научился драться лучше, чем они, и в конечном итоге стал вожаком всей этой шатии-братии. Мамы сутками не было дома, она заходила, давала нам полтинник на молоко и хлеб и снова уходила на работу. Я был предоставлен сам себе: лазил по садам и огородам. Мы голодали, и я воровал, где только мог и что только мог. Однажды я своровал серебряную ризу с иконочки Тихвинской Божией Матери, вывезенной мамой из Дивеева, и отнес ее в Торгсин, где принимали золото, серебро и платину. Мама обнаружила пропажу ризы, подозвала меня и Серафима и говорит: «Кто из вас?» — «Я. Я в Торгсин ее сдал и купил сигарет». Мама взяла меня за руку, подвела к столу, положила свои руки мне на плечи и сказала: «Запомни на всю свою жизнь: ты не умрешь до тех пор, пока не сделаешь ризу на икону Божией Матери». Запомнил? Нет, никак, я забыл всё напрочь.

Перенесение мощей преп. Серафима Саровского, 1991 год
Перенесение мощей
преп. Серафима Саровского, 1991 год

В 1991 году обрели мощи преподобного Серафима Саровского. И к отцу Виктору Шаповальникову, у которого хранилась дивеевская чудотворная икона «Умиление», обратились с просьбой из издательства Патриархии написать ее историю: как икона ушла из Дивеева, как она попала в Муром, как оказалась у него. Он дал мой телефон. Мне позвонили, и я написал 30 страниц. Я знал всю ее историю. Когда царь был на открытии мощей в Дивеево, он на чудотворную икону «Умиление», перед которой скончался преподобный Серафим, привез ризу, всю в жемчугах, бриллиантах, драгоценных камнях. В годы революции в храме была выставлена копия этой иконы в простой ризе. И подлинник в «царской» ризе, и копию вывезла матушка игумения Александра после закрытия Дивеева в Муром. Там у нее я и видел чудотворную икону, прикладывался к ней. Драгоценную ризу зарыли в землю в Муроме, в садике у матушки. Когда ризу вынули, она вся почернела, жемчуг растаял. В таком ужасном состоянии ее привезли отцу Виктору. Он реставрировал икону и после передал ее в Патриархию.

И вот я пишу на машинке эту историю об иконе и ризе, подаренной государем императором... риза, риза, риза... У меня рука остановилась, я покраснел — вспомнил, как своровал ризу с Тихвинской иконы Божией Матери и мамины слова: «Пока не сделаешь ризу, не умрешь». Я сразу написал письмо Святейшему Патриарху Алексию и испросил его благословения на создание ризы на икону «Умиление», подобной той, в которой образ сфотографирован в книге «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря». И получил ответ: «Бог благословит это святое дело». Я сделал ризу, передал ее патриарху и так через 60 лет исполнил наказ своей матери.

Владыка Серафим

Священномученик Серафим (Звездинский), епископ Дмитровский
Священномученик Серафим
(Звездинский), епископ
Дмитровский

Владыка Серафим (Звездинский) называл меня, маленького, своим духовным сыном. Он принимал мою первую исповедь в 7 лет, он посвятил меня в стихарь, и я был его посошником, чем ужасно гордился. Однажды на Пасху владыка служит пасхальную службу, я стоял с посохом около царских врат — и заснул. Посох — бах! Из алтаря выходит от престола владыка, ставит посох на место, меня не будит. Вот владыка!

В одном из своих писем он пишет маме о том, что он меня символически постриг. Почему? Когда мама умирала, я постоянно находился при ней в клинике. И она просила меня стать монахом (сама она после смерти отца приняла тайный постриг). А мне было 22 года, и я сказал: «У меня 50 процентов черногорской крови. Идти на грех — давать обет и не выполнять его — это не для меня». Мама меня поняла, и я сейчас очень рад этому, потому что иначе был бы в десять раз грешнее. Позже, уже в 1990-е годы, Соня Булгакова, матушка Серафима, которая знала меня с пятилетнего возраста по Дивееву, сказала мне: «А ты знаешь, почему мать согласилась с тобой тогда? Она спросила владыку: „А когда это произойдет?“ Он ответил: „Твой сын дойдет до дна жизни и оттуда начнет свой путь“». Мама мне этого, естественно, не сказала. Я и без того дошел до дна, потому что воспринимал жизнь так, как ее можно воспринять, — во всей ее неприглядности. Я откровенно говорю. А сейчас только прошу Господа, чтобы Он смыл с меня всю эту пакость житейскую.

Последний раз в Дивеево я видел владыку в 1927 году. Монастырь закрыли, монахинь арестовали, его арестовали и сослали в Мелинки. И уже находясь в ссылке в Муроме, моя мама не имела права выезда, а мы, дети, могли, и я дважды ездил по ее поручению к владыке Серафиму в Мелинки с какими-то письмами. Мне было 12—13 лет.

Что еще о владыке Серафиме сказать? Я думаю, что многими молитвами, и в том числе и его, меня Бог 15 раз спасал от верной смерти. Она была со мной рядом, и она была моя, но отходила. А если бы она не отошла, то это была бы вечная погибель, потому что я был не только не готов, но находился на дне.

Лубянка. Лагеря

Лев Карсавин
Лев Карсавин

Я женился первым браком по благословению моей матери на дочери духовного чада отца Серафима, в тайном постриге схимонахини Матроны, Антонине. Мама боялась, что я женюсь на комсомолке, и хотела пристроить меня как-то более-менее благополучно. Отец Владимир Криволуцкий нас венчал. А потом Криволуцкого посадили, за ним потянулся хвост. Он привел к Николаю Семеновичу Романовскому, духовному сыну отца Серафима (Климкова; он меня из Мурома забрал к себе в Москву на воспитание). Меня взяли последним. Я знал, что за мной все время следит сыщик, я его обманывал, выходил через черные ходы... Стоял 1946 год. Когда меня привели на Лубянку, я был готов и себе сказал: «Пусть я здесь умру, но из-за меня никто не сядет». И после того, как я поставил на себе крест, следователь со мной ничего не мог сделать. Я не подписывал ничего, что он интерпретировал (ты ему скажешь фразу, он ее переиначивает). Я ни на кого не сказал ни единого слова — мне зажимали пальцы в дверях, садились на табуретку, а табуретку ставили на пальцы — ни единого слова. И в конечном итоге, когда я подписывал 206-ю статью об окончании следствия, мне принесли пачку допросов знакомых, проходивших по этому делу, чтобы я прочитал. Я сказал: «Я эту дрянь смотреть не хочу».

Была и очная ставка. На очной ставке следователь хотел меня прижать, обвинял в покушении на Сталина. Там присутствовал Николай Алексеевич Корнилов, у которого прятался отец Владимир Криволуцкий на Лосиноостровской. Когда я спросил: «Коленька, вас что, били?», он говорит: «Обещали». Я говорю: «А меня били. Хочешь, я покажу, что у меня ни одного зуба не осталось?» Интеллигенция... Но это не их вина. Я знаю, как выкручивают руки, как тебе неделями не дают спать... ты только закрыл глаза, открывается камера: «„А“, кто на „А“?» — «Я» — «На допрос». Тебя приводят в шесть утра, ты не успеваешь раздеться, потому что через полчаса подъем, а днем ты не можешь лечь — попробуй-ка!

— Вы не осуждаете этих людей?

— Нельзя, нельзя. Нужно там побывать. А на очной ставке Корнилов говорит: «У меня на даче Алексей Арцыбушев сказал, что всех их надо вешать». Кого «их»? Интерпретация следователя: «правительство». Я подошел к Коле и говорю: «Если ты не жалеешь себя, то зачем топишь меня? Кого вешать? Ты мне показывал акварели своей жены. Я художник. Я сказал: „Их надо вешать“ (на самом деле это была „моя интерпретация“). Куда вешать? На стенку. При чем тут — правительство?» Он понял, что сопротивляться можно. «Вы можете повторить?» — «Нет, он прав». Между прочим, следователь в конце следствия подошел ко мне, протянул руку и сказал: «Если вы будете так себя вести и в лагере, то останетесь живы».

Я получил приговор: «Решением Особого Совещания Арцыбушев Алексей Петрович приговаривается к шести годам лишения свободы за участие в антисоветском церковном подполье, ставил себе цель свержения Советской власти и восстановление монархии в стране». Почему монархии? Потому что мой дед — монархист. В общем, всё это из пальца высосано. Но дело в том, что когда я подписал 206-ю статью и ожидал судебного решения в Бутырках, то на нарах рядом со мной оказался Зиновьев-Кобелев, друг Солженицына, они вместе были в этой «шарашке». И он мне рассказал, куда я попадаю. Он говорит: «Туда нельзя, сюда нельзя, самое лучшее место — санчасть».

Меня направили в Воркуту, в самый штрафной лагерь — кто меня туда засадил, не знаю, это «лагерь смерти», известковый карьер. Выходит охрана, с красными мордами, и первый вопрос: «Кто медработники?» Я говорю: «Я». Моя мать — фельдшер, она болела на моих руках, я делал ей уколы, умел прочитать любой рецепт, знал дозировки. И шесть лет я проработал в инфекционных бараках. Я мог заболеть, но не заболел. Я ничего не боялся, работал в открытой форме и никогда не надевал никаких масок. Но зато в такие бараки ВОХРа не входила. И поэтому у меня люди прятали то, что нужно. Каждую ночь кто-нибудь умирал, туда складывали на смерть. А моя мать (поскольку отец умер от чахотки) посвятила свою дальнейшую жизнь и работу туберкулезникам, и она мне рассказывала, что туберкулезник умирает тяжело, в полном сознании и агония длится долго. Но можно помочь, когда начинаешь его крестить. «Вот я крещу, и он спокойно умирает», — говорила она. И я тоже крестил умирающих. Как-то крещу, и потихонечку агония заканчивается, больной уходит. Вдруг из-за угла слышу: «Доктор, доктор, когда я буду умирать, вы и меня крестите».

«Иду на освобождение»

Алексей Петрович Арцыбушев
Алексей Петрович Арцыбушев

Я молился в лагере, я молился на Лубянке. В лагере я понял, что всё это мне было необходимо пережить. Я понял, что я вел такую жизнь, за которую должен ответить, я всё это заработал. И вот с этим я шел внутри себя. И я выжил. Много прекрасных людей я встречал, и много страшных людей. И вот сейчас, под старость, я благодарю Бога за Дивеево, за Саров, за владыку Серафима...

На моих руках умерло очень много людей. Я видел смерть атеиста, для которого была «смерть грешника люта», и видел смерть человека, который верит в Бога.

Человек верующий знает, куда и к Кому он уходит. Он идет на освобождение. В лагере я встретился с Львом Карсавиным незадолго до его кончины. Я сказал ему тогда: «Я на освобождение иду». Он ответил: «И я тоже».

Беседовала Александра Никифорова
pravoslavie.ru