Лешка

Лешка Князев был второгодником. Ну, то есть сейчас, в десятом классе, он первый раз учился, а раньше, еще в седьмом, два раза сидел. Их прежняя классная, когда к нему за что-нибудь привязывалась, всегда говорила: «Ну, уж это, Князев, ты мог бы знать, ты все-таки в школе — старожил». Он вообще хотел после девятого уйти, и все учителя спали и видели, как бы его в какое-нибудь училище пристроить. А только ребята постарше, которые в десятый не пошли, ему порассказали, какая там учеба. Ну, что в мастерские надо ходить, да всякая практика, это ничего, а вот времени куда больше тратится, чем в школе, за прогулами тоже следят, не то, что у них. И каникулы короче, как у студентов.

А Лешке надо было работать. Он за это место, в палатке, где всякое видео продается, чуть не зубами держался. Ну, где еще такое найдешь? К дому близко, деньги, может, для кого-то и небольшие, а им хватало, Лешка привык экономить. Маму опять с работы выгнали — два месяца продержалась, снова сорвалась. А сестренка маленькая, ей то одно, то другое надо. Он даже и не представлял до этого, как дети быстро растут. Им, конечно, многое отдавали, но ему тоже не хотелось, чтобы его Маринка в обносках ходила.

Так что по всему выходило, надо было в школе оставаться. Пришлось попотеть, особенно математика его доставала. Все остальное на тройки, историю с географией, так даже на четверки вытянул, а математику — никак. Математик у них был зверь, из тех, которые любят говорить: «На пять знает Господь Бог, на четыре — я, ну, а вы — понятно, на что.». Получалось, лучшие — только на тройку, а уж про Лешку и говорить нечего.

Может, и вышибли бы его из школы, но тут к ним новая классная пришла — историчка. Была она молодая, симпатичная, обручальное колечко на пальце — значит, замужем. Они на это всегда смотрели, потому что, если училка не замужем — жди беды. Вот, например, по биологии, вообще-то, неплохая тетка, но вся школа знала, если с утра мрачнее тучи и всех по фамилии называет, значит, опять «неприятности в личной жизни», а если улыбается, и все стали Лешеньки и Сашеньки — появился свет в конце тоннеля. А их Наталья Эдуардовна была спокойная, ласковая, на лице — улыбка, хотя ей несладко приходилось, особенно поначалу, пока «на вшивость» проверяли. Даже, бывало, плакала, но директору никогда не жаловалась, родителей не вызывала. Они, конечно, быстро поняли, как им повезло, и готовы были сами другим классам морды начистить, чтобы ее не обижали. Даже прозвища никакого ей не дали, звали за глаза уважительно — Эдуардовна или Наталья. Вот математик, например, тот был Кривой, а директриса — Лошадь.

Наталья как-то сразу узнала про маму, и про то, что Лешка работает. Уж и неизвестно, кто ей стуканул, небось, Никитка, отличник хренов, а только она однажды Лешку после уроков вызвала и стала расспрашивать. Он сначала ни за что отвечать не хотел, думал, зачем ей это, вон, за столько лет никто и не почесался, почему это Леха Князев такой разгильдяй. Но она так ласково с ним говорила, на глазах слезы, и он понял, что она и впрямь за него переживает. Ему даже поплакать захотелось, все-таки был он еще не взрослый. Вот в тот разговор она ему и объяснила, что он должен учиться, если хочет сестру поднять и маму вылечить.

— Нет таких врачей, — сказал он. — Вон, кодировали ее, я деньги откладывал, в клинику ездили — на год только согласилась, год прошел — все то же самое, день в день, как код закончился. Ну, хоть год прожили спокойно, я бы опять ее свозил — она ни в какую.

— Разные есть врачи, — сказала она тихо. — Но об этом мы попозже поговорим. Сейчас у нас главное — математика. Что у тебя хуже — алгебра или геометрия?

Плохо было все. Она Кривого уговаривала, просила, чтобы зачетами у него принял, он, хоть и железобетонный, а перед ней не устоял, согласился. Но ведь зачет-то еще сдать надо. Лешке так хотелось на это все наплевать, все равно ничего не получится. Сидел по-честному над учебниками: после работы сестру уложит, откроет и понять пытается. Куда там! Как быть — непонятно, и в школе остаться хочется, и перед Натальей стыдно…

Придется к Никитке на поклон. Уж как он не хотел! Он этого Юрасова, как тот к ним пришел в седьмом классе, сразу невзлюбил. От них тогда как раз папа ушел, мама пить начала, хотя Маринку ждала, он на второй год остался. В то время, правда, папа им еще помогал, но все равно, жизнь пошла такая, что выть хотелось на луну. А у Никитки были шмотки фирменные, мать за ним на «иномарке» приезжала, сама вся, как из журнала мод. Учителя все тоже — ах, Никита, ох, Никита, сплошное придыхание. Ну, Лешка иногда на нем и отрывался. Бить особо не бил, так и вылететь можно, но щемил, как говорится. А теперь звонить придется, никуда не денешься.

— Никит, — в трубке настороженное молчание, — Никит. Не узнал?

— Князь? Ты…чего?

Вот ведь пустячок, а приятно — боится, значит, уважает. Ох, опять полезло, сейчас-то гордость свою надо куда подальше засунуть!

— Никит, я…это…попросить хотел. Ты математикой со мной позаниматься не можешь?

Облегченный вздох.

— Математикой? Могу, конечно. А зачем тебе?

Так захотелось его срезать — тебя же никто не спрашивает, зачем тебе, всем и так ясно, что будущему медалисту Никите Юрасову математика нужна, а вот ему, значит, Лешке Князеву, вообще ничего не нужно. Он пару раз вдохнул. Представил, как в соседней комнате сопит Маринка, подложив руку под щечку. Смолчал…

— Ну, мне это…зачет сдавать.

— По алгебре или по геометрии?

— И по тому, и по другому. Я…заплатить могу.

— Ты что, Князь? Скажи, когда удобно, посмотрим, как сделать, у меня ведь тоже курсы, а так — пожалуйста.

Занимались два месяца. Юрасов оказался отличным парнем. Как он терпел Лешкину тупость — вообще непонятно, однако же, терпел. А мама его, которая из модного журнала, была очень добрая, кормила обедом, поила крепким кофе с пирожными, все школьные новости знала и с удовольствием болтала с ребятами. Однажды, правда, он чуть не опозорился. Ему хоть и стыдно было, но попросил пирожное с собой — его все мучило, что вот, он пирожные ест, а Маринка в саду — кашу да пюре. «Сестренке», — сказал. Она тогда ему целых три дала, а потом каждый раз, как приходил, пакетик вручала — с пирожными и шоколадками. Он стеснялся, конечно, но малышка его этим посылочкам так радовалась! Ради этого и потерпеть можно. Забирает ее из сада или от соседки, тети Саши, они с ее дочкой дружили, она его обнимет, чем-то детско-молочным пахнет и спросит: «Лесик, ты мне тего-нибудь плинес?» А у него — пакетик. И радость на целый вечер, особенно, если мама уже легла, или ее дома нет.

Математику он сдал, и в десятый класс перешел, теперь учится. Его даже на педсовете хвалили, директриса сказала: «Вот Князев повзрослел, наконец, в семнадцать лет, что же это с ним случилось такое?», а он и сам не знал, что случилось — может, и впрямь поумнел, с Натальиной помощью, конечно. Вот только мама все хуже и хуже, а так бы жить можно.

Как-то вечером, часов в пять, у него тогда выходной был, пошел к метро за сигаретами. Вдруг видит — пред ним Наталья идет. Он хотел окликнуть, но удержался, что-то в ее облике необычное было. Во, понял, платочек на голове повязан, он никогда до этого ее в платке не видел. И куда это она идет, интересно? По дороге к метро стояла церковь — большая, на холме, раньше под ней река была, им на москвоведении рассказывали. Теперь река в трубе текла, а холм с церковью остался, над всем районом возвышается. В церковь они ходили с ребятами на крестный ход смотреть, только Лешка внутри не был никогда — неловко как-то, они идут, смеются, у кого — банка с пивом, у кого — с коктейлем, кто только что сигарету курил — и вдруг в церковь. А тут люди молятся, священники…Лешка про Бога не думал особенно, не до этого ему было, но нутром чувствовал — нельзя сюда вот так входить.

А сейчас, наверное, войти придется, Наталья-то прямо к церкви направляется, вот почему платок. Он и сам не знал, что его за ней толкало, подумаешь, «следствие ведут Колобки», но вот любопытно было — и все. У ворот она остановилась, он еле успел затормозить, не хотелось ему, чтобы она его заметила. Она трижды перекрестилась и трижды поклонилась — до земли, кончиками пальцев касаясь асфальта. Он даже восхитился — совсем по-настоящему, как в кино показывают, а ведь не бабулька, вроде. Может, и молодые теперь в церковь ходят? Он тоже перекрестился — неумело, к тому же заметить не успел, как правильно — слева направо, или справа налево. Ну да ладно, никто не увидел, а внутри он посмотрит, как другие делают.

Заходить было страшновато, но он уже решил, что пойдет, а отступать он не привык, не такой был характер. Он еще раз перекрестился, уже поуверенней, и отчего-то страх прошел.

Народу было немного. Держа в поле зрения учительницу, Лешка прошел чуть сзади от нее, поближе к лавочке у стены — вдруг долго стоять придется, ноги устанут. Мельком, сбоку, глянул на Наталью. Напрасно он опасался быть замеченным , выражение лица у нее было такое, что, если бы он даже прямо перед ней очутился, она бы его не узнала. Вся она была где-то не здесь, ему даже обидно стало. А потом он начал слушать — раз уж пришел. Ноги скоро устали, как он и думал, но уходить совсем не хотелось. Он присел на лавочку и прикрыл глаза. Запели что-то очень красивое, он не разобрал, о чем, только слово «Богородица» повторялось часто. Сначала хор пел, потом припев — все вместе, а священник ходил с какой-то штукой, из которой дым шел, и все наклоняли головы, когда он к ним подходил. Лешка тоже встал и наклонил. Дым пах очень вкусно, и у него вдруг защипало нос и глаза — то ли от дыма, то ли еще от чего. Он с удивлением почувствовал слезы на своих щеках. Это он, Князь, которому все нипочем, стоит здесь в церкви и плачет? Ну и пусть, подумалось, не хотелось вытирать слезы, не хотелось ни о чем думать, хотелось плакать, как в детстве, когда не стесняешься слез, потому что ты — маленький, и тебя любят. Хотелось петь вместе со всеми, а он не умел и слов не знал, и было очень обидно, что вот, здесь, оказывается, так хорошо и красиво, никто не ругается, не кричит, ни от кого не воняет перегаром и табаком, а он здесь случайно, сейчас уйдет, и ничего этого больше не будет

Он сидел на лавочке долго-долго. И вдруг услышал ее голос.

— Алеша? Вот встреча, ты тоже в храм ходишь?

— Нет, — неожиданно честно ответил он. — Я Вас увидел и зашел за Вами.

— Что же ты не подошел?

— Мешать не хотел.

Она кивнула.

— Пойдем, уже закрывать сейчас будут.

Они вышли во двор — клумбы, лавочки, купола в небо смотрят. Он вздохнул.

— Ты что?

— Уходить не хочется. Хорошо тут. А дома опять…

— Давай посидим немножко, пока еще есть время.

Они присели. Как-то само собой спросилось.

— А Вы правда в Бога верите?

— Конечно. А ты?

— Да я и не думал об этом никогда. А вот сегодня пришел — точно, здесь есть Кто-то, объяснить не могу, а вот…что-то. А Он все может, Бог?

— Все.

— И маму может вылечить?

— И маму. Только и тебе потрудиться придется.

— Это как? — Деловито спросил Лешка. — Тут, в церкви, пол подметать и двор? Это я пожалуйста. Или как тот парень, который попу помогает?

— Батюшке, — засмеялась она. — Можно и пол, и двор, может, когда и батюшке позволят помочь. А для начала жить надо так, как Бог велит. Самому человеку это трудно, поэтому надо Господу молиться, просить Его, чтобы помог, в храм ходить.

— А сюда каждый день пускают?

— Каждый, а вообще-то, расписание вон висит, посмотришь, как тебе удобно —и приходи. Я тебе книжки дам почитать. Икона есть такая «Неупиваемая чаша», ей молятся за…за таких, как мама. Она в монастыре в Серпухове, знаешь, сколько людей выздоровело, кто там побывал. Будешь молиться, с Богом разговаривать, сестренку научишь — и увидишь, все по-другому будет.

Он проводил ее до дома. Прощаясь, она взяла его руку и легонько сжала.

— Давай, Алешенька, не переживай, все устроится.

Ему опять захотелось заплакать — не стал, повернулся и пошел домой.

…Вечером, когда мама спала, он так и не понял — опять выпила или просто устала, он сидел у Маринкиной кровати и рассказывал ей про монастырь. Они любили вот так сидеть вдвоем, уже после того, как вечерняя сказка прочитана, и мечтать, как они будут когда-нибудь путешествовать. Настанет лето — они поедут в красивый город Серпухов, к доброй Тете, попросят Ее, она поможет маме, и уж тогда они заживут. Он рассказывал, и сам в это верил. Глаза закрывались, а перед ними плыли купола, свечи, иконы, и где-то вдали — чудный Свет.

1993 г.

ΙΙ

Раиса Петровна опаздывала на панихиду. Правда, сегодня никаких годовщин не было, но она старалась бывать на панихиде почаще — уж очень многих надо было помянуть. Запыхавшись, крестясь на ходу (прости меня, Господи), влетела в храм, огляделась, прислушалась — вроде еще поют.

Около двери стояла Лена — сегодня она командовала уборщицами. Они поцеловались.

— Лен, — тихо спросила Раиса Петровна, — не опоздала я? Закопалась совсем.

— Опоздала, уж минут десять как кончилось.

— А поют…

— Это отец Алексей мать отпевает, — шепотом ответила Лена.

Раиса Петровна перекрестилась.

— Упокой, Господи!

Она была хорошая женщина, и любила молодого доброго батюшку, но любопытство, как это часто с ней бывало, взяло верх.

— Ведь молодая, наверное, еще?

— Да шестидесяти не было. Цирроз печени. Он, говорят, намучался с ней. Пила…Иногда по полгода в рот не брала, особенно, как в Высоцкий съездят, а потом опять… Два года последних, как болеть стала, правда, совсем бросила. Куда уж пить, на одних уколах!!

— Отмучалась, значит.

— Вот именно, упокой, Господи. И детки отмучались.

— Ну да, а вот смотри, каких детей Господь подарил, батюшка наш — это ж Божий человек,, и Мариночка — красавица, умница, поет, как соловей. Ведь вот, кто-то жизнь кладет, а дети сволочи вырастают, а тут…почему?

— Ну, про это только Господь знает. Отец настоятель хотел сам отпевать, думал, может, тяжело батюшке — сказал, нет, сам отпою. Благословил.

Раиса Петровна вздохнула, перекрестилась и тихонько прошла в тот придел, где шло отпевание.

Отец Алексий, высокий, прямой и собранный, как обычно, только осунулся заметно, читал над матерью разрешительную молитву. Марина сквозь пелену слез с тревогой отметила, как чуть подрагивала тонкая рука брата, державшая епитрахиль. Но голос не дрожал. «Аще свяжете на земли, будут связаны на небеси» — звучно разносилось по храму.

«Прощаю и разрешаю». Он убрал епитрахиль, глянул на родное, теперь такое далекое и вместе с тем еще такое близкое, лицо. «Прощаю, мамочка, и ты меня прости». Стали подходить прощаться, позади всех — Марина, он краем сознания успел зацепить, что рядом с ней шел алтарник Валера, он подхватил ее под локоть, когда она зашаталась, отходя от гроба. «Вот, значит, как», — подумал. Потом, потом об этом. Он подошел после всех, последний раз поцеловал холодные руки и губы, сглотнул слезы., высыпал крестообразно освященную землю, закрыл маму покрывалом.. Мужчины накрыли гроб крышкой, завернули болты. Марина тихо заплакала. Он подошел, погладил ее по голове и пошел впереди гроба. «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас». Гроб поставили в автобус, те, кто ехал на кладбище сели. Отец Алексей прощался с остальными, кто поехать не мог. Наталья Эдуардовна подошла последней, он наклонился, она поцеловала его в лоб.

— Прости, Алешенька, не удалось пару отменить, уже и так опаздываю.

— Да что Вы, Наталья Эдуардовна, спасибо, что пришли.

Она протянула сложенные ковшичком руки для благословения.

Он с грустью заметил, сколько седых волос в челочке, выбившейся из-под платка. Ну да, ей ведь уже за сорок.

— Никак не могу привыкнуть, что я Вас благословляю.

— А я уже давно привыкла, мне кажется, что так всегда и было. Леша, а, помнишь, когда ты первый раз в храм пришел, я обещала тебе, что все теперь будет по-другому. Ведь я была права!

Он благодарно кивнул, еще раз попрощался и пошел к автобусу.

На кладбище все прошло очень быстро, подул какой-то прохладный ветер, все замерзли, включая могильщиков, поэтому работали споро. Когда над новеньким холмиком вырос крест, все с облегчением пошли к автобусу. Они с Маринкой остались одни. Он прижал ее к себе — как в детстве, когда она была совсем маленькая. Она дрожала — мелко-мелко.

— Пойдем, заячий хвостик, ты совсем замерзла.

— А мама одна останется.

— Мама не здесь. Там, где она, одиночества нет.

Они по очереди подошли к кресту, приложились: дерево пахло лесом, сосной, наступающим летом. Обнявшись, пошли по дорожке к автобусу. Все уже сидели внутри, только Валерка, вытянув юношескую шею, все выглядывал их.. Он ежился, но не уходил. Марина невольно заторопилась.

— Иди, — сказал он. — Иди побыстрее, простудишься, и Валерка ждет, а я подойду.

Она заколебалась, не хотелось оставлять брата одного, но Валерка и правда ее ждал.

— Иди, я уже большой.

Он последний раз обернулся в ту сторону, где они оставили маму.

— Видишь, мамочка, скоро останусь я совсем один.

Но ведь так и должно быть — жизнь должна продолжаться, молодые любить друг друга, дети рождаться, старики уходить, а весну сменять лето.

Слава Богу за все!

Он широко перекрестился и поставил ногу на ступеньку автобуса.

2006 г.