Окно

Начиная с затылка, боль холодным свинцом шла к вискам, невыносимо давила и сковывала. Вынырнув из вязкого сна, он опрокинулся на подушку, тыча слепой взгляд в стены, как щенки по запаху тянут нос к вымени матери, и скользил им по темноте, пока не стал различать бревенчатые своды окна, наглухо зашоренного холстом.

Рядом пошевелилась, скользнула теплая рука, нащупала на его плоском и пространном теле межреберное сплетение, легла, прислушиваясь к ритму. Маленькая, юркая мышка.

— Миша? — зашелестела.

— Живой. — отозвался он.

Рука быстро перекрестила его грудь. Прыгнула под ватное одеяло.

— Спи. — она повернулась на другой бок. Отгородилась спиною.

Страх потерять его сжирал её в последнее время так, что даже плоть её истонщилась и высохла. Она беспокойно ворочалась по ночам, просыпаясь по нескольку раз и украдкой проверяла — есть ли у него пульс. Почему-то ей казалось, что ужаснее всего, если он уйдет, когда она дремлет. Он знал, чувствовал сокровенную тревогу жены и старался громко храпеть, чтобы она могла выспаться.

Его глаза уже различали стол, стоящий посреди комнаты, пустой и величественный, как круг луны в полнолуние. Бок печи и полати, на которых спали младшие дети. На стене напротив большим черным пятном распластался висящий на гвозде подрясник.

Свинец не отпускал голову, травмируя и без того больное сознание. Хотелось встать, сдернуть с окна тряпку, увидеть чистоту весеннего неба, холодную и вечную, и напившись ею, медленно, маленькими глотками, сбросить с себя, наконец, шкуру, она уже тяготила.  

Он даже присел, оперевшись рукою, но, почувствовав неладное, во сне метнулась жена, и не раскрывая глаз, повернула к нему лицо, беспомощно разомкнув губы. Он осторожно положил своё тело на место, выдохнул воздух из груди. Снова вдохнул. Механика легких заняла его ненадолго. Надо продолжать лежать ещё часа три. Потом можно подняться.  

Сон не приходил, хотя боль притупилась. Чтобы не оставаться наедине с бессонницей, он стал думать.

Но мысли бились в голове и выскользали, как только он хотел их ухватить. Будто рыбы, нутром чувствуя, что  попав в руки человеку, они будут выпотрошены, разделаны на части, изжарены и съедены, мысли беспокойно метались, боясь превратиться в мертвый костяк логики. Ему стало жаль непокорных, и он отпустил их на волю. Они поплыли, таща его за собой.

Он стал священником в 33 года. Возраст Христа, заметил кто-то. О том, что в этом возрасте Христа распяли, как-то сразу не вспомнилось. Было лето 1914-го.

Он начал своё служение с ревностью молодости. Перво-наперво привел в порядок храм, внутри и снаружи. Подобрал достойных певчих и пономарей. Пополнил церковную библиотеку епархиальной периодикой, богословскими и историческими книгами и трудами святых отцов. А во главу угла поставил заботу о людях.

Люди…

Он сразу не догадался, наверное, не хватило опыта и чуткости, да пожалуй навредило его учительское прошлое, он любил учить, что скрывать, но с паствой что-то пошло не так, не заладилось. Вверенные ему души не спешили исправлять жизнь, тянули с покаянием, причащались раз в год. Его горячие проповеди слушали внимательно, с серьезными лицами, кивали, даже порой плакали, но  уходили со службы, вытирали глаза, и тут же снимали наряды своего христианства, снова блудили, били жен и детей, пили водку. Он опять порицал, взывал, молился. И опять они кивали. А на третий год его священства на церковном собрании написали донос и отправили Владыке с просьбой прислать нового батюшку. Конечно, преосвященнейший клевете не поверил. Но началось расследование.

Первое предательство. Тогда он никак не мог понять, как люди, которые накануне целовали ему руку, улыбались и говорили «Спаси Господи», теперь совершенно спокойно отворачивались, как от чужого, а то и плевали ему в лицо.  А всё было просто — предательство часто имеет смиренный вид, и рядится в благочестивые наряды.

Из темноты на грудь прыгнула кошка. Потопталась мягкими лапами и тут же легла, заурчав. Он, не стал её гнать, даже обрадовался нежданной наперснице, опустил пальцы в её теплую шерсть. Стал гладить.

Мужчины и женщины предают по-разному. — думал он. —  Мужчина — чаще из корысти, денег или по наушению женщины. Как Иуда или Адам. А женщины поддаются лести. Предавая, они мнят, что совершают подвиг, что их предательство есть благо, что оно либо дарует им мудрость, либо спасет мир. Так была искушаема Ева.

Всё уже было, было, в этом мире нет ничего нового. Даже урчание кошки — всё имеет своё повторение.

Его оправдали, и еще два года он оставался в селе. Первое время было очень тяжело, отношения с прихожанами стали натянутые. Он перестал им доверять. Словно отрезал от себя. «Что паства? Это овцы. Им не важно, что и куда их ведет, была бы травка сочная рядом….» — такие мысли мучили его некоторое время. Но потом и эта боль притупилась. Перекипели обиды. Понял, не так. Всё не так. Он видел перед собой лишь грехи людские, а лица, лица не видел. Не видел боль, не видел свет, Бога в людях не встречал... Тогда открыл глаза, взглянул иначе. Так, неожиданно в храме у него появились соратники, друзья, верные чада.

Казалось, всё налаживается, однако, священник всё одно, что военный, в 1919 году его перевели на другой приход. Тогда-то он получил удар с другой стороны. С тыла.

Тучи уже заволокли небо России, духовенству стало трудно дышать, почти невозможно двигаться. Страшно — говорить. И порой единственной отдушиной для священнослужителя становилась семья, близкие, родные люди. Но они же и сильнее страдали.

Она, конечно, не предала его. Даже не укорила. Она осталась верной, преданной женой. Только в её глазах всё чаще проглядывал вопрос: «А как же мы? Как же дети? Чем мы будем их завтра кормить? Откуда возьмем дрова на зиму? Во что оденем? Как мы вообще будем жить? И будем ли?»

Денег катастрофически не хватало. Приход был маленький и бедный. Люди сами еле сводили концы с концами, никто и не думал кормить семью батюшки.

Он колебался. Можно было написать прошение, с просьбой перевести его в Красный Яр, там было бы легче. Но укоряла совесть — разве священник имеет право выбирать место служения? Думал долго. Когда решился, оказалось поздно, на тот приход уже назначили иерея.                                      

А глаза жены гасли. Беспробудно, страшно. Она будто смирилась. Но это было не такое смирение, о котором он проповедовал. Нет. Скорее пустота, на том месте, где раньше жила надежда. Эта пустота поглощала его Матушку, и называлась она безразличием. Так, говорят, бывает в лютые морозы, когда переохладишься, и организм отключается, засыпает. Перед смертью.

Он усилил молитву и пост. Отдавая свои последние силы семье, тепло — детям. Любовь — жене. Стараясь отогреть её похолодевшее сердце. Она ходила тенью, ко всему неучастная, замкнутая, почти мертвая..

Осенью наступил перелом. Она притаилась, перестала подпускать его к себе, и он взвыл к небесам в отчаянии, зная, что теряет её, а в начале октября, раскрасневшаяся, сама вдруг подошла, обняла за плечи.

«Знаешь, -  сказала с девичьим смущением. — а у нас будет ребенок…» Она ждала седьмого. Семья бедствовала, еле сводила концы с концами, они голодали и мерзли, ещё один рот означал большее лишение, но беременность вмиг изменила матушку. Успокоив её онемевшее сердце.

Теперь по ночам она подвигалась ближе и шептала: «Миша, он уже шевелится. Я думаю, будет мальчик…» А он внимал её тихой радости с изумлением и страхом. А вдруг — это начало конца? Перед грозой море кажется гладью. Теперь он боялся, что роды унесут её вместе с ребенком. Или она потеряет рассудок. Или ещё что-то неотвратимое произойдет с нею. Но она благополучно разрешилась. И в их семью вернулось счастье.

Да, это была милость Божия. Чудо.  Несомненное, невероятное и такое обыденное чудо.

Его глаза настолько привыкли к темноте, что теперь он видел окружающее его пространство ясно и четко. Даже четче чем днем. Он повернулся к жене. Поглядел на её спящий лоб, открытый и белый, на сеточку вен под глазами, там кожа у неё всегда была очень тонкой, фарфоровой, на мягкий овал подбородка. Аннушка. Впервые он встретил её, когда был молодым учителем, а она — школьницей. Двадцать пять лет назад. Четверть века вместе, Господи! Она, конечно, изменилась за эти годы. Да и он уже не мальчик. Время берет своё. Но сейчас, вымотанную, усталую, родившую и взрастившую ему девятерых детей, разделившую с ним его взлеты и падения, и теперь так тревожащуюся за него, он любил ещё больше, чем когда-либо. Потому что знал, скоро — потеряет.

В 1923 году храм закрыли. Их закрывали часто. Вера стала не нужна людям. Разве только старикам. Да несмышленым детям. Или упрямцам, которые полагают, что старое всегда лучше нового.

Его перевели Сарсасы. Там люди приняли нового пастыря с опаской. Не соглядатай ли? Он отнесся к их настороженности со смирением. Старался людей беречь. Слишком мало их в храме осталось. Слишком дорого давалась вера. Он научился вникать в их судьбы, разделять с ними горести, радоваться счастью. Это был его третий приход, он чувствовал, не последний, ну и что же, сколько Бог отведет здесь времени, надо нести бремена своей паствы, надо любить её, надо вести её ко Христу.

В 1929 году его посадили.

В тюрьме он увидел совсем другие лица. Новое человечество, подумалось. Новые человеки были иные. Сильные, уверенные, сами себе боги. Без вектора ввысь, без движения навстречу. Разуверенные, они жили здесь и сейчас. Впереди их ждала только смерть, за которой ничего не следовало. Эти человеки рушили, тут же строили, созидали и ломали, находя в перестройке упоение своим силам и рвениям. Они жили идеей и ею же всё оправдывали. Даже беззаконие, потому что закон писали тоже сами.

Его быстро выпустили, но он как –то понял, что это была репетиция. Еще посадят… Это неизбежно.

Да, Аня права, время его вызрело и теперь, налившееся, лишь поджидало момент. Однако не ночь завершит его дни, не болезнь. Слишком роскошно для священника — умирать своей смертью.

Он думал уже об этом, он всё понял. История повторяется. Да, теперь не капища, не скульптуры идолов — колхозы, великие вожди. Но суть одна. И выбор тоже.

Он уже приготовил себя. И Аню приготовил. Детей жаль. Скорее всего будут гнать, всех сошлют. Только бы продержаться до конца. Не сойти со креста. Не предать самому.

Запели петухи. Громко, задорно. Сразу несколько голосов, вторя друг другу, подпевая. Он аккуратно убрал с груди кошку, встал, подошел к окну и сдернул холщевину.

Светало.

Он открыл створку и стал вдыхать холодный воздух. Медленно, маленькими глотками, напиваясь ими, как ключевой водой. С прохладой воздуха в грудь проникала свобода, делая его легким, совсем невесомым, прозрачным.

Занимался новый день.

(Рассказ написан на основе жизнеописания священномученика Михаила Вотякова)