Восемнадцать листов
Беда. Баба Катя даже замерла на минуту, не веря своим глазам. Кровельное железо, восемнадцать листов, один к одному стоявшие в сарае у стены — пропали. Все было на своих местах: ведра, грабли, лейки, все стоит там же, где всегда и стояло, а железа нет. Вот тут оно было — между стеной сарая и старым сундуком. Она даже погладила рукой по занозистым доскам — нету. В душе чего-то оборвалось. Осерчала, пнула старую ржавую лейку: «стоят тут», еще раз тоскливо глянула на пустую стену и вышла на двор. На улице парило, поднималась жара. Железо, восемнадцать листов. Уперли. Баба Катя оглянулась по сторонам: в огороде работы непочатый край. На три только денька съездила к дочери, а будто год здесь люди не жили. Самое плохое, что знала она лихоимца, знала, кто железо-то упер — Федька ее, некому больше. Отряхнув подол халата от налипшей паутины и опилок, старушка заторопилась через двор к дому. Тощая собака, загремев цепью, вылезла из-под крыльца, лениво махая хвостом. Хозяйка пробежала мимо нее, краем глаза только заметив перевернутую пустую миску.
— Катя! Здравствуй.
Баба Катя остановилась, обернувшись на голос. У плетня со своей стороны стояла соседка — Нина Степанова.
— Твой-то с Колькой Северьяновым вчера от вас к ним железо таскали.
Баба Катя махнула рукой: знаю, мол, и повернулась бежать дальше.
— Как внуки-то? — Не унималась соседка.
— Слава Богу, — откликнулась та наконец, — чего им сделается-то. — И на всякий случай решилась спросить. — Ничего другого не было?
— Ничего, — Нина ответила вроде как с легкой досадой, — песни потом до ночи орал, а так ничего.
Баба Катя кивнула и заспешила к дому.
— Сегодня еще не видно его было, должно быть спит, — успела крикнуть соседка ей вслед.
Баба Катя, уже не слушая ее, поднималась на крыльцо. Ну, точно: дверь настежь, в избе мух, что в уборной, на столе засохшие крошки и две пустые бутылки в углу. Прошла в комнату, на кровати лицом в подушку, громко дыша, валялся в грязных штанах ее дед. Ирод. Баба Катя первым делом прошла сразу к комоду, выдвинула нижний ящик, недолго пошарила там и вытащила конверт. Щурясь, медленно пересчитала деньги и облегченно вздохнула — все, видать не нашел. Быстренько перепрятала и только теперь подошла к мужу и осторожно потрясла его за плечо:
— Федька, куда железо дел? — Куда там, лежит без памяти. Она потрясла сильнее. — Не слышишь, что ли? Сказывай, злыдень, кому пропил.
Федор ее, хоть и был старше ее самой, и, бывало, выпивал, а все-таки был еще крепок. В молодости и вовсе двужильным называли, к тому же характер имел буйный, через то баба Катя своего мужа и побаивалась. По старой-то памяти.
— А? Катерина, ты, что ль? — Федор заворочался. — А я думал, ты у Таньки останешься, не приедешь уж. — Он попытался поднять голову от подушки, да не смог. Заворочался, натягивая на себя одеяло.
— Размечтался. — Баба Катя продолжала осматриваться: все перевернуто, расшвыряно, чисто Мамай прошел. На полу растоптанные окурки. «Спалит ведь когда-нибудь», — она снова повернулась к кровати. — Тебя оставь — штаны пропьешь. Кому, говорю, железо пропил? Кольке, что ль, Северьянову?
— Какое железо?
— Железо, кровельное, восемнадцать листов, что кум нам в прошлом году отдал. Забыл? — Баба Катя, осмелев, с силой толкнула Федора в плечо, тот, никак не реагируя, качнулся на пружинной сетке кровати тюфяком.
— Железо… ммм, — говорить Федору было трудно, — у Кольки спроси, он помнит, должно быть.
Баба Катя, махнув рукой на мужа, взялась было рушником разгонять мух, да решила, что железо выручать дело важнее.
Железо. Сами бы они его ни в жизнь не купили, куда там. А тут, в прошлом году еще, кум позвал: «Помоги, — говорит, — Федор Иванович, баню обшить». Ее Федор по плотницкой части большой мастер, до этих пор к нему за помощью идут, кому баньку срубить, кому крышу покрыть. Теперь уж больше конечно за советом, но бывало, что он и сам еще за топор берется. Вот и кум. — «Приходи, — говорит, — Федор Иванович, чего чужих-то звать, когда свой мастер имеется». А чего? Баню обшивать — это тебе не крышу крыть: и невысоко, и не круто. Вот они вдвоем и взялись за дело, да за неделю всю работу и сделали, а кум за это им то железо и отдал. Целых восемнадцать листов. Хорошее железо, себе брал, да чего-то там не пригодилось, так и стояло у него без дела. Они сперва и брать-то не хотели, да он заставил, еще и привез сам. Спасибо ему. А тут, немного погодя, старший сын, Сережка, задумал строиться — вот ему это железо и берегли. И надо ж такому случиться — пропил, гад такой, все пропил, подчистую. Целый год берегли, а он в один день за литр самогонки пропил. Ну не ирод ли? Лучше б деньги нашел, хотя… тоже на грядке не растут.
Да уж, пропил. И ведь кому?` Северьяновым. Недолюбливала их баба Катя, хоть и приходились они друг другу какой-то там родней. Вроде и без причины: и люди-то они неплохие, и все-то у них хорошо, а вот не лежит душа и все. Всю жизнь соседями, дома друг на дружку через улицу смотрят, дети рядом росли, а вот чего-то не так. Это как с баней: бывает, придешь к людям в баню, а она у них новая, свежая, полок чистый, струганный и натоплено не угарно, а все ж голова после нее болит. А бывает: и банька низенькая, и печка чадная, а легко после той бани, будто заново на свет народился. Так и здесь: придешь к Северьяновым, а у них и в огороде чисто, и дома прибрано, на кухне чашки стоят, так сияют, что и в руки их брать боязно — запачкаешь. В общем: все хорошо, а не по душе.
Ну, хочешь не хочешь, а вот она — северьяновская калитка. Добрая такая, железная. Баба Катя перешагнула высокий порог и вошла во двор. Байкал — здоровенный мохнатый пес, потянулся было рявкнуть, но, признав своего, сел спокойно на землю и, высунув розовый язык, часто задышал, роняя слюни на землю. У стены дома стояло аккуратно составленное листовое железо. Баба Катя подошла к кухонному окошку в облупившейся голубой краске и постучала в приоткрытую раму.
— Николай! Слышь-ка, Николай, выйдь на минуту!
— Чего тебе? — Северьянов, жуя, высунулся в окно, видно, из-за стола подняла.
— Николай, отдал бы ты железо-то, а? — Баба Катя снизу вверх смотрела на соседа. — А я тебе деньгами верну. Вот пенсию принесут, я тебе все сразу и верну.
— Так, не для того я это железо брал, чтоб потом продавать. Да и нет у тебя таких денег. Знаешь, сколько сейчас железо-то стоит? Пойди вон на базар — поспрашивай.
— Да ты ж его у Федора моего вчера только за литру купил. Восемнадцать-то листов, вон они у тебя у стены стоят.
— За что продавали, за то и взял, чего сейчас ворошить. — Николай почесал щетину на щеке, помедлил и ответил, — Нет, не продам, мне вон сарай перекрывать надо.
— Отдай сосед, ради Христа Бога прошу, у меня сын — Сережка, строится, ему берегли. — Голос у бабы Кати чуть дрогнул, горло сдавило.
— А ты не божись! — Николай заговорил громче, чуть заикаясь. — Не божись! Знаем мы таких богомольных. — Лицо у соседа пошло красными пятнами. — Железа я тебе не отдам, так и знай. А что у вас чего-то там не заладилось, так то ты со своего Федора и спрашивай, чего ко мне-то пришла. — Николай собрался уходить.
— Так пьяный же он был. — Баба Катя уже почти плакала. — Ты ж у него у пьяного его вчерась и купил. Или забыл уже?
— Знаешь что? Пьяный он там был или трезвый — не моя забота. Он продавал, я и купил. А не я, так другой нашелся бы.
— Коля! Скоро ты там? Борщ простыл давно! — В дому громко позвала мужа Наталья Северьянова.
— Счас! Все соседка, не стой над душой. А с Федором своим сама разбирайся. — Николай больше ждать не стал, закрыл окошко и задернул занавеску. Слышно стало, как они с женой о чем-то громко заговорили.
Баба Катя постояла еще немного, чего-то ожидая, потом вытерла покрасневшие глаза старым скомканным платком и повернулась идти назад домой. Байкал, забеспокоившись, чуть слышно заскулил, вроде как успокаивая старушку.
— Иди. — Рассерженно махнула она на него рукой. — Ты еще тут.
Она вышла на улицу, аккуратно прикрыв за собой тяжелую калитку. Через дорогу, прямо перед ней стоял ее дом, крепко сбитый, высокий, еще совсем неплохой. Только вот шиферная крыша местами зазеленела. Баба Катя заторопилась — некогда мокроту разводить, идти надо: поднимать Федора, дом убирать. Огород весь травой пошел, полоть надо, земля вон вся растрескалась, Федор-то наверное и не поливал совсем, где ему, разве до этого было. Не равен час погорят грядки-то, да собака еще не кормлена. Дел столько, что и оглянуться некогда. Да железо еще это, будь оно неладно. «Сережке-то хоть деньгами надо будет помочь».
Выпроводив просительницу Николай вернулся к столу. Борщ в его тарелке давно остыл и он, зачерпнув ложкой пару раз, отодвинул его в сторону. Жена, жарившая у плиты котлеты, оглянулась на мужа. Тот сидел, молча дожевывая горбушку хлеба, уставившись немигающим взглядом в какую-то точку на столе.
— Тебе котлет положить? — Наталья сняла сковороду с огня, переложила зажаренные котлеты в большую тарелку и быстренько уложила новую шипящую партию.
— Ну положи. — Николай закинул в рот остатки хлеба, смахнул крошки со стола в пригоршню и бросил их в тарелку с борщом. Потом вытер ладони о штаны и отвернулся к окну.
— С картошкой? — Наталья снова оглянулась на мужа.
— Положи с картошкой.
Такие ответы потихоньку ее раздражали.
— Ты что, со мной не разговариваешь, что ли?
— Почему не разговариваю? Разговариваю.
Наталья, положив в глубокую тарелку картофельного пюре с парой котлет, брякнула ею об стол перед мужем и вернулась на свое место у плиты.
— Чего ты мне швыряешь-то как псу? — Лицо Николай снова, как в прошлый раз, пошло красными пятнами. — Смотри, не то я тебе враз этой тарелкой-то в обрат запущу.
— Только попробуй. — Негромко сказала Наталья, не отвлекаясь от своего дела. — «Запущу». Выискался тут.
В окно с улицы запрыгнул кот и сразу нахально полез к остывающим котлетам. Наталья тут же огрела его по загривку полотенцем.
— А ну брысь, зараза!
Кот соскочил с подоконника и сиганул в комнату.
Николай будто ничего этого и не заметил, сидел, лениво ковыряясь в тарелке, потом бросив вилку, резко отодвинул ее в сторону.
— Вот ведь чертова баба, — выругался он.
— Это ты о Заполошной, что ли, расстроился? — Догадалась Наталья. — Нашел с чего расстраиваться, дерьма-то. Чего она приходила-то?
— За железом, — Николай встал из-за стола и подошел к окну.
— Это за тем, что ты давеча у ее Федора выменял?
— Ну.
— Брось. С них не убудет. — Наталья снова выложила готовые котлеты и запустила следующую партию. — Не тебе, так другому бы пропил, не сегодня, так завтра.
— Так-то оно конечно так, — не повернувшись, согласился Николай, но видно было, что ему не по себе.
То, что Федор Иванович запивал по неделям, такое, конечно, случалось частенько, особенно если бабы Кати рядом не было. И в такие запои он, бывало, таскал из дома кое-какую утварь, менял на самогонку. Меняли ему. Не все, конечно, но меняли. Да и Николай раньше, бывало, брал что у соседа, когда тот еще в леспромхозе работал: то досочек, то инструменту какого плотницкого. А тут железо это, да так вовремя, прям в руку, и не дорого, всего-то на литре самогонки и сошлись. Всем известно, Федор Иванович — мужик выпивающий, да еще из таких, которых в узде держать надо. Такие не то что железо, а и срубы за самогонку пропивают, тут уж за таким догляд нужен. «А если ни жене, ни детям не надо, мне, что ль, его сторожить? — Успокаивал себя Николай. — Каждый сам себе голова».
— И не думай, — продолжала Наталья, громыхая посудой в железной мойке, — а то, вишь, прибежала: «отдайте». Раньше-то куда смотрела? Сколько времени у них это железо без дела пролежало? Ржаветь уже начало. Да и заржавело бы все насквозь, если бы еще год провалялось, а тут в дело пойдет. А у них точно бы пропало, или стащил бы кто-нибудь. Зимой, помнишь, — продолжала Наталья, не оборачиваясь к мужу, — три мешка комбикорма у них из сарая вытащили, кур тогда они еще держали. И собака есть на дворе. Бестолковые. Кто только у них там не ходит. Мальчишка еще этот повадился, из приезжих-то, та еще голытьба. Сама его приваживает, пряниками да конфетами угощает, а давеча смотрю: она ему игрушку в руки сует, машинку, маленькую такую, красненькую. Внуки, должно быть, гостили — оставили. Ну-ну, думаю, давай-давай, приваживай, скоро покажет он тебе, недолго ждать осталось. Может он и упер, тот комбикорм-то.
— Они тогда здесь еще не жили, — вставил Николай. Он прохаживался по кухне взад-вперед, заснув руки в карманы брюк.
— Ну и не жили, ну и что. А жили бы — так он точно бы упер и комбикорм, и кур, у него на морде написано, что жулик, не гляди, что еще годами не вышел. А Катька эта, терпеть прям не могу, бежит уже: «железо отдай», спохватилась. Одно слово — Заполошная. Да если бы она как к дочери уезжать, к нам бы пришла и попросила: посмотрите, мол, соседи за домом, пока меня не будет. Разве б мы не посмотрели? А то, может, они с Федором так и договорились, мы почем знаем.
Николай громко хмыкнул.
— Носится все время по чужим дворам. — Наталья ожесточенно терла кастрюлю. — Идешь, бывало, с базара, а она — один день у Степановых в огороде, в другой — у Никитиных, в третий еще где, только не в своем. Везде успевает побывать, а у самой вон забор давно свалился. И дед ее, Федор-то, пока работал, был еще толк с него, а сейчас? Знает только водку хлебать, да и она от него не отстает. И то — работал, считай до семидесяти лет, будто дома делать нечего. И за что его только там держали? Здоровый как жеребец, не смотри, что старый. Тут не знаешь, за какой бок хвататься, то здесь колет, то там прихватит, а этим хоть бы что, ничего их не берет. Ты куда?
— Выйду во двор, погляжу, — Федор уже обувался у двери.
— Ага, давай, я пока здесь приберусь.
Федор вышел из дому, не спеша закурил, постоял, оглядел железо, потом прищурившись на один глаз, деловито прикинул площадь крыши сарая, — «Должно хватить», — решил он и, затушив окурок о заборный столб, пошел к шурину звать его в помощники.
В марте бабушка Катя умерла. Умерла быстро и неожиданно для всех, вроде и не болела совсем. Пожаловалась только как-то соседке, что голова сильно болит, да видеть плохо стала. Никто и не подумал в тот раз в больницу ее отвести, а когда свалилась, было уже поздно — инсульт. Федор Иванович сам в это время лежал в больнице и даже на похороны жены попасть не смог.
Маленькая, легкая на подъем, всегда неутомимая и суетливая, лежала сейчас баба Катя тихо в своем доме. Домовина стояла на табуретах головой к божнице посреди просторной комнаты со множеством окон: три на улицу, да два на двор. Днем-то здесь всегда бывает много света, а теперь темно. Вечер. На улице подмерзает короткая мартовская оттепель.
В комнате вдоль стен стоит нехитрая мебель: две кровати, старый комод, сундук, стол. Большое зеркало— трельяж, подарок дочери, занавешено простыней. Половики скатаны.
Тихо горит свечка.
В пустом доме у гроба на стуле сидит соседка покойной — Нина Степанова. Сидит одна, на ногах чесонки, плечи укутаны шалью. Зябко — изба с утра не топлена. Женщина молча глядит на покойницу и тихо, едва заметно покачивается на стуле, время от времени утирая красные, заплаканные глаза платком.
Во дворе залаяла собака и хлопнула калитка.
— Фу, Лайка, фу! — Мужской голос неожиданно громко раздался под окном. — Иди домой. Место! Место, кому сказал!
Пришли Савельевы, Валентина Ильинична с сыном Михаилом, соседи через два дома.
— Ты чего орешь — покойник в доме. — Громким шепотом выговаривала мать сыну. Женщина тяжело дышала и говорить ей было трудно. — Ох, и бестолочь же ты, Мишка, сорок лет уже, а ума ровно как у твоего Митьки.
— Да я вроде тихонько. — Басом оправдывался Михаил. — Идем, мам, я дверь придержу.
— Тихо-о-нько, глотка луженная. Ох, сейчас погоди-ка, передохну я. Крыльцо у них уж больно круто.
Соседи остановились. Петровна привстала со стула, глянула на покойницу, потом поправила на ней покрывало, и снова села на прежнее место, сложив руки. Наконец скрипнула входная дверь. Свеча задрожала. В комнату, тяжело дыша, опираясь одной рукой на клюшку, другой на руку сына, вошла Валентина Ильинична. Остановилась на пороге, медленно перекрестилась на образа и только потом поздоровалась.
— Здравствуй, Нина.
— Здравствуй.
— Сидишь?
— Сижу. Одна вот, Григорий только что, перед вами, пошел дом проведать. — Петровна встала и поднесла соседке свободный стул, — садись, Валя, посидим у Катерины в гостях, больше уж на этом свете не доведется.
Валентина Ильинична непослушными пальцами расстегнула пальто и тяжело опустилась на стул.
— А ты чего, Михаил, стоишь, айда, тоже проходи, — позвала Нина Петровна сына Валентины, стоявшего в тени за спиной матери.
— Да не, теть Нин, — отчего-то засмущался тот, — я это… потом приду, с мужиками. Ну чего, мам, останешься, что ль?
— Останусь. Ступай домой. Здесь немного посижу.
Михаил ушел, стараясь не шуметь, осторожно прикрывая за собой двери.
Соседки сидели в тишине.
— Попа позвали? — Отдышавшись, спросила Ильинична.
— Позвали, Сергей обещался завтра, к выносу привезти.
— Без попа хоронить плохо: и не плачется, и в душе пусто, что в пустой кадушке. — Валентина, утерев платком набежавшие слезы, громко высморкалась. — Они мне: куда ты, мол, пойдешь, ты уж и на двор-то сама ходить не можешь. Мишка-то мой со Светкой своей, — пояснила Валентина, — а я им говорю: нет уж, сдохну, а дойду до Кати. Сколь она мне добра-то наделала. Бывало, и в огороде поможет, и баню натопит, и моет меня еще, корягу, а ведь мы с ней ровесницы. Или еще раньше, стадо пригонят, она свою телку приведет, да мне кричит: «Валя, твоя Зорька от стада отбилась! Да ты сиди, я ее сейчас мигом пригоню», — оглянуться не успеешь, уже бежит. А я-то: вроде так и надо, сама не успеваю — хозяйство, трое детей. И не в голову, что у ней-то — пятеро. Считай, Федоровских четверо, да своя еще дочка. Когда все успевала.
Женщины замолчали. В избе становилось уже совсем темно, надо было зажигать свет.
— Нин, — тихонько спросила Валентина соседку, — не знаешь: дети-то приедут?
— Те, что далеко, навряд ли, а Татьяна приедет. Никитины сказывали: как, мол, узнала, что свалилась, — Петровна повернулась к ней и чуть видно кивнула в сторону гроба, — мать-то, тут же говорят и выехала. Да вот, видно, не успела. — Петровна устало откинулась на спинку стула и, медленно разглаживая темными морщинистыми руками юбку на коленях, закончила, — Заполошная, не угонишься за ней, не поспеешь. Всегда такой была, и помирать вот поторопилась, ждать не стала.
— Да уж, быстро оформила.
Провожать бабу Катю пришли все соседи. Приезжий поп, молодой и худощавый, исправно отпел рабу Божию Екатерину. Плакала успевшая только к похоронам дочь. Стоял, молча насупившись, чумазый мальчишка лет десяти, из семьи переселенцев, недавно обосновавшихся по соседству. Когда из дома вынесли гроб и поставили для прощания, на какую-то минутку сквозь низкие мартовские тучи проглянуло весеннее солнышко. Потом гроб закрыли крышкой, заколотили и погрузили вместе с крестом в машину. Там же на боковых скамейках расселись близкие, и УАЗик, елозя по разбитой колее всеми своими четырьмя колесами, уехал, завывая, в сторону старого кладбища.
Поминали тут же, в пустом доме. Без водки — дочь не дала. Мужики, вяло похлебав поминальных щей, скоро разошлись. С собой давали маленькие чайные ложечки и носовые платочки с синей каемкой. Северьяновы, посидев положенное время, потихоньку засобирались тоже. Николай вышел во двор, собрался закурить и тут только заметил в руке помин. Развернул платок и с минуту разглядывал маленькую блестящую ложечку, потом аккуратно завернул ее обратно и убрал во внутренний карман пиджака. Домой шли молча. Когда вошли во двор, Байкал даже не выглянул из конуры на стук калитки. Николай вслед за женой поднялся на крыльцо дома, немножко задержался на верхней ступеньке и невольно оглянулся на сарай. Новая, ладно скроенная крыша горела свежей, еще не выгоревшей краской. Все восемнадцать листов, один к одному: девять с этой стороны, да девять с другой. Не крыша, а загляденье. Лицо Николая вдруг пошло красными пятнами, он собрался было плюнуть на всю эту красоту, да поняв, что не дотянет, харкнул себе под ноги, с силой распахнул дверь и зашел в дом.
Когда Татьяна, собираясь домой заехала попрощаться на могилку матери, то на мерзлой земле, под крестом она заметила аккуратно оставленную маленькую, облупившуюся машинку красного цвета.
Опубликовано: 18/07/2008