«Это даже милость Божия — копать могилу, в которую сам ляжешь…» — думал отец Петр, пробивая лопатой земную плоть. — «Земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси, Создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем…» — вспомнил он слова из чинопоследования панихиды.
Отец Николай сидел на лавочке возле храма.
Его лицо — простое и доброе лицо сельского священника — отражало всю его жизнь. Солнце — выжгло волосы, позолотило бороду и усы, ветер — сделал грубой кожу, труд иссушил щеки, а вера — осветила глаза. Глаза батюшки мягко, ласково, приветливо и как-то по-особенному кротко смотрели на этот мир и улыбались.
Ей снилось, что её убивают. Двое. Один высокий рыжеватый, с рябым лицом. Другой приземистый, черный. Из местных. Они били её ногами и требовали денег. Но деньги им были не нужны. Как не нужна была им и её жизнь. Ветхая, уже еле державшаяся в иссохшемся старческом теле.
Он был сумасшедший, этот старик. Он брал в руки кусок кипариса и говорил: «Смотри, сынок, смотри внимательно. В каждом дереве внутри сокрыт образ, надо только вглядеться, понять, что это — ножка от табурета или перекладина распятия. А уж как его вырезать дерево научит тебя само …».
Начиная с затылка, боль холодным свинцом шла к вискам, невыносимо давила и сковывала. Вынырнув из вязкого сна, он опрокинулся на подушку, тыча слепой взгляд в стены, как щенки по запаху тянут нос к вымени матери, и скользил им по темноте, пока не стал различать бревенчатые своды окна, наглухо зашоренного холстом.
Тяжелый засов лёг на остов двери словно печать. Она вышла во двор. Солнце полоснуло по сухим глазам. Резь.
— Скажи Господину: пусть пришлёт мне одного из слуг и одну из ослиц, я поеду к человеку Божию и возвращусь. — быстро бросила прислужке.
Он вышел сам, взглянул на жену, словно охватил, глубоко, крепко проникая в душу:
— Зачем тебе ехать? Сегодня не новомесячье и не суббота.
Это был он. Поседевший. Высохший. С острыми морщинками у глаз. Он почти не изменился. Только стал ещё прозрачнее. Воздушная борода серебрила худое лицо. Тонкие кисти рук — маленькие, белые, словно птенцы голубей — взлетали к небу и снова прятались в золотых тканях облачения.
«Знаешь, а мы тут с бабой Лександрой разговорились!» — делится со мною мама. Баба Лександра — это наша соседка. Старушка лет восьмидесяти. У неё как у нас шесть соток земли да небольшой домик с печкой. Огород засеян картошкой, стоит парник с томатами и огурцами. Есть гряды моркови, свеклы, чеснока и лука. А по краю — кусты смородины да малины. «Ой, делов у Вас!» — вздыхает баба Лександра, глядя на наш заросший колокольчиками и васильками участок. И добавляет, между прочим. — «У меня сорняки не водятся».
Это была первая Лёшина Ёлка. И Лёша ждал её с нетерпением. Ещё бы — ведь там будет настоящий Дед Мороз, и, говорят, живая обезьянка.
Утром мама достала сыну его любимую рубашку с лошадками и синие теплые штанишки. И Лешка даже разрешил себя причесать.
— Какой ты большой! — вздохнула мама.
Аську никто не любил. Она была в классе новенькой, эта девочка. К тому же с рыжими торчащими в разные стороны короткими волосами. Но даже дело не в странной внешности Аси. А в характере. Аська казалась злой. Она могла пресильно обидеть колким словом или больно ущипнуть за руку. Просто так. Без причины. Оттого все ребята в классе её сторонились. И Тома тоже.