У попа была собака...

«У попа была собака, он её любил...»
(фольклорное)

Около полудня в Свято-Лазаревской церкви раздался телефонный звонок. Трубку подняла оказавшаяся поблизости свечница Ольга. И заговорила первой:

— Церковь слушает. Что вы хотите?

— Вам звонят из епархиального управления, — раздалось из телефонной трубки. — Позовите сюда отца настоятеля.

— А-а... — замялась в одночасье оробевшая свечница. — А-а его... нету...

— Найдите. — послышалось в ответ. — Сейчас к вам за ним приедет машина. Владыка срочно требует его к себе.

— Хорошо... — пролепетала окончательно перепугавшаяся Ольга и повесила трубку. После чего направилась в глубь храма и поднялась на солею. Заглянув в алтарь сквозь приоткрытую дьяконскую дверь¹, она вполголоса позвала:

— Вась, а Вась! Поди сюда!

На ее зов из алтаря вышел прислужник Вася — худощавый парень лет двадцати, с жидкой бородёнкой, длинными волосами, собранными в хвостик на затылке, словно у монастырского послушника.., и хитрыми глазками, поблескивавшими из-под его скромно опущенных век.

— Вась, тут сейчас из епархии звонили, — теперь голос Ольги звучал почти так же повелительно, как тот, из телефонной трубки. — Срочно требуют отца Игнатия. Поди, разбуди его.

— Да уж! — усомнился Вася. — Его сейчас разбудишь...

— Кому сказано — буди! — отрезала Ольга. — Владыка его срочно видеть хочет. Машину за ним послал. Понял?

Не говоря ни слова, прислужник опрометью кинулся к лестнице, которая вела к кабинету отца настоятеля...

Разумеется, сначала Вася поступил по всем правилам церковного этикета. То есть, благоговейно, с молитвой, постучал в дверь настоятельского кабинета. Ни гласа, ни послушания. Тогда он постучал громче, уже не читая молитвы. Снова тишина. После этого Вася, ничтоже сумняся, забарабанил в дверь кулаком...

— Кто там? — послышалось из-за двери.

— Батюшка, это я, Вася, — отозвался прислужник. — Вас тут из епархии ищут.

— Нет меня, — раздалось в ответ. — Скажи, что меня нет.

— Батюшка, вы же сами меня учили, что врать — это грех... — назидательно, словно говоря не со взрослым человеком, а с ребёнком, произнёс Вася. — Опять же — они за Вами машину послали. Сейчас приедет.

В ответ раздалось крепкое словцо. После чего дверь настоятельского кабинета распахнулась настежь, и перед едва успевшим отскочить в сторону прислужником, щурясь от света, предстал отец Игнатий — с опухшим лицом и всклокоченными волосами, в расстёгнутом подряснике, из-под которого виднелась некогда белая, а ныне серая от грязи футболка с английской надписью «Life is good»². А ведь ещё недавно, всего лишь пару месяцев назад, отец Игнатий выглядел совсем иначе... Увы, как говорится, беда найдёт — с ног собьёт...

— Батюшка, вы бы себя в порядок привели, — посоветовал участливый Вася.

— Я в-всегда в порядке, — огрызнулся отец Игнатий. — Тоже мне, учитель нашёлся. Сперва семинарию закончи, а потом уже других учи. Кстати, у нас из запивки что-то осталось?

— Как же! — обиженно буркнул прислужник, потому что отец Игнатий нанёс весьма чувствительный удар по его самолюбию: Вася уже четвёртый год пытался поступить в духовную семинарию, однако неизменно с треском проваливался на вступительных экзаменах. — После Вас останется...

— Найди, — тоном, не терпящим возражений, произнёс отец Игнатий. И Вася помчался на поиски запивки.

...Когда, минут пятнадцать спустя, прислужник, неся в руке подносик, покрытый красным платом, вновь предстал перед дверями настоятельского кабинета, отец Игнатий уже успел переодеться в шерстяную чёрную рясу и надеть поблескивающий красными камешками протоиерейский наперсный крест. Впрочем, на то, чтобы привести в порядок волосы и бороду, у него не хватило то ли времени, то ли сил... Увидев Васю, отец Игнатий нетерпеливо потянулся рукой к заветному подносику и снял плат. Под ним поблескивал позолоченный корец³, до краёв полный густым тёмным кагором, а также — небольшой никелированный чайничек. Отец Игнатий залпом осушил корец. Потом открыл крышку чайничка, пригляделся, принюхался и жадно выпил его содержимое прямо из носика. После чего подхватил с полу портфель и, почти не шатаясь, направился к выходу, где его уже поджидала архиерейская «Волга».

...Дорога до епархиального управления не обошлась без приключений: от выпитого кагора отца Игнатия стало клонить в сон. Почувствовав это, он прикрикнул на водителя:

— Что ты там тащишься? Нельзя, что ли, побыстрее? Ведь Владыка же ждёт!

Водитель прибавил скорость... и, спустя десять минут, уже извлекал сомлевшего отца настоятеля из салона.., а потом догонял его, чтобы вручить ему забытый на сиденье портфель.

...В небольшой комнате с низким потолком, стены которой украшали дореволюционные гравюры с изображением святых мест Палестины и Страшного Суда, за массивным письменным столом, под портретом недавно интронизированного Патриарха Алексия Второго⁴, близоруко щурясь сквозь очки, сидел престарелый епископ Михайловский и Наволоцкий Поликарп. Увидев отца Игнатия, он с приветливой улыбкой поднялся ему навстречу...

— Благословите, Владыко! — произнёс отец Игнатий и сделал попытку поклониться ему в пояс. Увы, в следующий миг он почувствовал, что теряет равновесие...

Епископ бросился к нему:

— Отец Игнатий, Вам плохо? — в его голосе слышалась неподдельная тревога.

— Что вы, В-владыко! — поспешил успокоить его отец Игнатий, искренне недоумевая, каким образом он вдруг очутился на стуле рядом с архиерейским столом... и кто бы мог усадить его туда... неужели это сделал епископ? — Мне оч-чень даже хорошо...

— Да, я это вижу... — с горечью произнёс Владыка Поликарп, морщась от густого запаха перегара, исходившего от отца протоиерея. — Позвольте полюбопытствовать, отче, как вы до этого докатились?

— На Вашей машине, Владыко! — невпопад брякнул отец Игнатий.

— Дерзите, отче! — нахмурился епископ. — А вот мне, знаете ли, не до смеха. За полмесяца мне пять раз уполномоченный звонил. Жалуются ему на Ваше поведение.

— А что это им н-наше поведение не нравится? — искренне возмутился отец Игнатий. — Поведения мы примерного. Н-на службе у нас всё чинно и благолепно.

— А после службы? — настаивал архиерей.

— А эт-то уже моя личная жизнь. Кого она касается? — нахмурился священник.

— Ошибаетесь, отче, — Владыка Поликарп старался говорить как можно сдержанней, но в его голосе уже слышались отдалённые «грома раскаты». — Личная жизнь у Вас до рукоположения была. А сейчас должна быть жизнь во Христе. Вы что, присягу забыли? Если так, то прочтите, что на обороте Вашего наперсного креста написано...

— А у меня там ничего не написано, — ответствовал отец Игнатий, для пущей убедительности продемонстрировав Владыке оборотную сторону своего протоиерейского креста.

— Быстро же вы забыли эти слова, — вздохнул епископ. — Что ж, в таком случае я Вам их напомню: «образ буди верным словом, житием, любовию, верою, чистотою»⁵...

— И чем же н-наш образ им не нравится? — увы, отец Игнатий всё больше подтверждал поговорку: хмель говорит — ум молчит...

— Образ? — переспросил Владыка Поликарп. — Это не образ, а образина. Иначе говоря, безобразие. И чтобы образумить Вас и вернуть к первообразу, я принимаю решение запретить Вас в служении до... до Рождества. Одумайтесь, отче!

Вслед за тем епископ позвонил в стоявший на столе колокольчик. Он ещё не успел поставить его обратно, как в кабинет вошла пожилая секретарша, Нина Ивановна, повидавшая до Владыки Поликарпа ещё трех архиереев, включая знаменитого епископа Леонида, исповедника веры, в послевоенные годы положившему начало возрождению разорённой богоборцами Михайловской епархии.

— Нина Ивановна, голубушка, подготовьте-ка указ, — обратился к ней епископ. — Текст я Вам сейчас продиктую.

Тем временем отца Игнатия снова сморил сон. Впрочем, и на сей раз он был недолог — спустя минут десять, растолкав безмятежно дремавшего на стуле отца протоиерея, епископ вручил ему под подпись указ о запрещении его в священнослужении и направлении в распоряжение настоятеля Спасо-Преображенского кафедрального собора протоиерея Богдана Руденко. Тем же указом временно исполняющим обязанности настоятеля Свято-Лазаревского храма назначался тамошний второй священник, отец Пётр Одинцов. После того, как отец Игнатий нетвёрдой рукой вывел свою подпись на владычнем указе, епископ вызвал водителя и велел отвезти священника... не назад в церковь, а к нему домой.

...Кое-как совершив восхождение на пятый этаж крупнопанельной «хрущевки», отец Игнатий нашарил в кармане куртки ключи и медленно открыл дверь. Как же он боялся возвращаться сюда! И всё-таки не избежал этого!

В квартире всё оставалось так, как в тот день, когда отец Игнатий покинул свое жилище с твёрдым намерением больше никогда не переступать его порога. Стол, уставленный пустыми бутылками, стопками и тарелками с заплесневелыми остатками поминальной трапезы. Горшки с засохшими цветами на подоконнике. А на стене — фотография его матушки, его ненаглядной Лизоньки. Они прожили вместе почти тридцать лет, прожили так, словно у них были одна душа и одно сердце. И, хотя Господь не дал им детей, они всё-таки были счастливы. Потому что любили друг друга. Эта любовь наполняла их жизни радостью и смыслом. Но теперь Лизонька спит непробудным сном в могиле за алтарём Свято-Лазаревского храма... почему только в сказках беззаветно любящие друг друга люди умирают в один день?

Впрочем, завтра утром он пойдёт к ней... Постоит у её могилы, помолится об её упокоении. А потом поднимется к себе в кабинет и сядет у окна. Оттуда, сверху, хорошо виден свеженасыпанный холмик с крестом, покрытый увядшими цветами... Он будет смотреть на него и пить, пить до тех пор, пока не впадёт в тупое пьяное полузабытье... что ещё теперь ему остаётся? Нет Лизоньки — и ему не для чего и незачем жить.

Отец Игнатий, не раздеваясь, повалился на диван, повернувшись лицом к стене. И вскоре забылся тяжёлым, мучительным сном, в котором он вслепую блуждал по каким-то тёмным подземным лабиринтам в поисках Лизоньки. Во тьме он спотыкался и падал, и снова вставал, цепляясь за скользкие стены, по которым сочилась вода, и звал её по имени в надежде, что она услышит и отзовётся. Но ответом ему было лишь эхо его собственного голоса, гулко раздававшееся в непроглядной, беспросветной темноте...

Наутро отец Игнатий отправился в Свято-Лазаревский храм. И с порога почувствовал неладное. Потому что свечница Ольга, которая прежде при его появлении сразу же выбегала из-за прилавка, низко кланяясь и прося благословения «дорогого отченьки», сейчас сделала вид, что погружена в чтение Псалтири. Уборщицы, чистившие подсвечники, покосились было на него... и ещё усерднее занялись своим делом. Похоже, все эти женщины в открытую игнорировали того, перед кем ещё вчера благоговели и заискивали. Но ещё более неприятный сюрприз ожидал отца Игнатия, когда он подошёл к дверям своего кабинета — там был вставлен новый замок. Но почему? И кто мог это сделать?

Пока отец Игнатий раздумывал над этим, откуда ни возьмись, явился прислужник Вася.

— Здравствуйте, батюшка! Вы к отцу Петру пришли? — поинтересовался он. — А он ещё не пришёл...

— Кто это сделал? — гневно вопросил отец Игнатий, указывая на запертую дверь.

— Это отец Пётр так благословил, — не без ехидства ответствовал Вася. — Он же теперь у нас настоятель. Вот он и велел сменить замок, и церковную печать у старосты забрал... Да что с Вами, батюшка? Может, запивочки Вам принести?

Кажется, он говорил что-то ещё, но отец Игнатий уже не слышал его. Господи, как же так? Не прошло и суток, как Владыка отправил его под запрет, а бывшие подчинённые уже дают ему понять: отныне в этом храме он — персона нон грата⁶. А ведь все эти люди были его духовными детьми... скоро же они забыли об этом! Зато как быстро вошёл в роль власть имущего отец Пётр! Хотя он ещё не настоятель, а всего лишь исполняющий обязанности такового. И тем не менее, он уже по-хозяйски распоряжается в Свято-Лазаревском храме, спеша изгнать оттуда отца Игнатия. И явно позабыв, что в свое время именно отец Игнатий ходатайствовал перед Владыкой Поликарпом о рукоположении иподьякона Петра Одинцова в священный сан... Что ж, как видно, правду говорят: хочешь узнать человека — надели его властью.

— Вот запивочка, батюшка, — вернул его к действительности голос прислужника Васи.

Тот же подносик, тот же красный плат. Однако когда отец Игнатий поднял его, то увидел под ним обшарпанный корец, на донышке которого поблескивала розоватая водица...

Не говоря ни слова, отец Игнатий вышел, почти выбежал из храма.

Тем же вечером он сидел в кабинете своего давнего друга, соборного настоятеля, отца Богдана Руденко, и вел с ним задушевную беседу:

— Да ты не журись, друже, — утешал его отец Богдан. — С кем не бывает... и конь о четырёх ногах, а спотыкается. Конечно, зря ты Владыке надерзил. Ну, да ладно — Господь милостив. А насчёт этого отца Петра... помнишь, я ещё когда тебя предупреждал — будь с ним поосторожней. В тихом омуте, сам знаешь, кто водится... Тут мне моя бухгалтерша сказала, что он отчего-то в последний месяц к уполномоченному зачастил.., вот и смекай, чего ради. Да, и среди Апостолов не без Иуды... Ну, нехай! Перемелется, мука будет. Главное — не отчаивайся. Не теряй надежды.

— Полно, отче, — тяжело вздохнул отец Игнатий. — Не на что мне больше надеяться. Конченый я человек. Слышишь — конченый...

Спустя час после этого разговора, на вечерней службе, отец Игнатий в подряснике, без наперсного креста, стоя на середине собора, читал шестопсалмие. А тамошние прихожане, особенно пожилые люди, с удивлением смотрели на него, силясь понять, с чего бы почтенный протоиерей, настоятель одного из городских храмов, вдруг угодил, так сказать, из попов в дьячки. И, позабыв о молитве, шепотом делились своими предположениями на сей счёт.

Впрочем, следующий день принёс новую пищу для их пересудов. Потому что отец Игнатий вдруг исчез неведомо куда. Он больше не появлялся ни в соборе, ни в каком-то другом из городских храмов. Проходили дни, недели, месяцы, а об отце Игнатии не было, как говорится, ни слуху, ни духу. Низложенный настоятель Свято-Лазаревской церкви пропал, будто вовсе не бывал... и вскоре оказался забыт всеми. Впрочем, разве такая участь не ждёт со временем и каждого из нас?

А тем временем отец Игнатий, по вековому обычаю русского человека, отчаянно, хотя и безуспешно, топил свое горе в вине. Вскоре он стал завсегдатаем городских винно-водочных магазинов и пивных ларьков, где обретал всё новых собутыльников и товарищей по несчастью, среди которых получил прозвище «батек». Впрочем, чаще всего отца Игнатия можно было встретить в рюмочной под названием «Якорь», что стояла на самом берегу реки Кузнечихи, отделявшей город Михайловск от его пригорода — Соломбалы. Это питейное заведение называлось так не случайно. Потому что его посетителями были по большей части моряки и работники расположенной по соседству с ним базы тралфлота. Но отец Игнатий зачастил в «Якорь» отнюдь не из-за любви к морской романтике. И не случайно там он всегда старался занять место у окна, выходившего на реку Кузнечиху. Ведь отсюда он мог видеть высившийся над деревьями, что росли на противоположном берегу реки, голубой шпиль колокольни Свято-Лазаревской церкви. Дорога туда теперь была ему заказана. Но кто мог отнять у него последнее утешение — смотреть на церковь, где он прослужил почти двадцать лет и возле которой теперь спала в могиле его Лизонька? И вспоминать о ней...

...Однажды под вечер, подходя к «Якорю», отец Игнатий услышал жалобный собачий вой или, скорее, визг. Он огляделся по сторонам и увидел, как у помойки, на задворках «Якоря» собралось несколько забулдыг. Один из них держал в руке обрывок верёвки, другой конец которой был привязан к шее рыжего мохнатого пёсика той породы, которую в народе называют «двортерьер». А остальные самозабвенно пинали дворняжку ногами. Похоже, их забавляли визг несчастной собачонки и её отчаянные, но безуспешные попытки избежать очередного пинка...

— Что вы делаете? А ну, прекратите! — закричал отец Игнатий, грозно надвигаясь на участников расправы.

Те с недоумением уставились на него.

— А тебе-то что? — откликнулся один из них. — Давай, вали отсюда! Твоя что ли, собака?

— Моя, — ответил священник. И, подойдя к человеку, державшему в руке верёвочный поводок, и глядя ему в глаза, повторил уже твёрже. — Моя.

— Ладно! — тот махнул рукой, выпустив верёвку. — Пошли отсюда, мужики. Забирай эту падаль... дур-рак!

Они ушли, а отец Игнатий всё стоял, глядя на распростёртое на асфальте безжизненное тельце рыжего пёсика. И чувствуя себя последним дураком. В самом деле, на что ему сдалась эта чужая собачонка? Мало ему своих проблем! И вот теперь ему придётся решать ещё одну проблему: что делать с дохлой собакой? Ведь похоже, что она и впрямь сдохла...

Чтобы убедиться в этом, отец Игнатий склонился над дворняжкой и коснулся рукой левой половины её грудной клетки, где, как он полагал, должно было находиться собачье сердце. И вдруг ощутил слабое биение: тук, тук, тук... Выходит, пёс жив? Странное дело — отец Игнатий обрадовался этому. А он-то полагал, что после смерти Лизоньки навсегда утратил способность чему-либо радоваться...

Он ощупал грудную клетку и лапы собаки. Неожиданно рыжий пёсик заскулил от боли и открыл глаза. А затем попытался лизнуть своего спасителя в руку...

На глаза отца Игнатия нахлынули слезы. Он позабыл о собственном горе, об обидах, нанесённых ему людьми, — он думал лишь о том, как помочь этой несчастной, беззащитной собачонке. Ведь сейчас она просила его о помощи. Так вправе ли он отказать ей в этом... он, которому уже не в силах помочь никто из людей?

Отец Игнатий взял собаку на руки и направился на соседнюю улицу. По ней он частенько хаживал к «Якорю». И по пути видел на одном из домов вывеску с надписью «Ветеринарная лечебница».

^[1] Солея — возвышение перед иконостасом. Середина её называется амвоном. Дьяконские двери (правильнее — дьяконские врата) — двери в иконостасе по бокам от Царских врат. Называются они так потому, что через них во время Богослужения чаще всего проходят диаконы (священники — крайне редко, епископы — почти никогда). На дьяконских вратах изображаются Архангелы Михаил и Гавриил или святые диакона Стефан и Лаврентий. (см. «Закон Божий» в 5 томах, т. 2. — Изд-е Владимирской епархии, 2000. — С. 114).
^[2] Жизнь хороша. — англ.
^[3] Корец (корчик) — один из священных сосудов. Представляет собой маленький ковшик с крестом на ручке. В него, в частности, наливается горячая вода с вином для запивания после Причащения (так называемая «запивка»).
^[4] Речь идёт о Святейшем Патриархе Алексии Втором. Судя по упоминанию об его недавней интронизации (в июне 1990 г.), время действия рассказа — 1990-й или 1991-й годы.
^[5] Владыка Поликарп цитирует текст из 1-го Послания Святого Апостола Павла к Тимофею (1 Тим. 4:12). На священническом наперсном кресте он написан по-церковнославянски. В русском переводе он звучит так: «...будь образцем для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте». На протоиерейском кресте с украшениями (таком, как у отца Игнатия) этой надписи нет.
^[6] То есть — нежеланное лицо.