Путь Отцов
II
О страхе Божием
[1] [2]
Труд постоянного чтения Евангелия и Апостолов приучает человека жить в первохристианстве, дает «осязать следы жития Его во плоти, чтобы и свою жизнь проводить нам смиренно» (пр. Филофей Синайский, Д III — 411). Душа тогда усвояет себе самый воздух Евангелия, в котором для нее все благодатно, все истинно, и страх Господень начинает свое вождение человека к совершенной любви.
«Никто не может возлюбить Бога от всего сердца, не возгрев прежде в чувстве сердца страха Божия» (блаж. Диадох, Д III — 16). Но при этом мы не должны забывать, что «вера есть начало любви», а потому уже с первых шагов искренней веры в ней вместе с новоначальным страхом уже будет сосуществовать и страх совершенный или предначатие любви. От. Амвросий Опт. вслед за Максимом Исповедником пишет так: «Страх должен растворяться любовью, а любовь страхом... Обоюдное растворение страха и любви составляет истинную добродетель» (А — 152).
О втором, или «совершенном страхе» св. Федор Эдесский пишет так: «Если не по страху наказания, но по отвращению к самим грехам воздерживаемся от них, то действуем по любви к Владыке своему, боясь прогневать Его... Такой страх чист, потому что бывает из-за самого добра, и он очищает души наши, будучи равносилен самой любви» (Д III — 372).
«Равносильность любви» есть равносильность вечности; поэтому о втором страхе сказано: «страх Господень чист, пребывает в век века» (Пс. 18). Замечательно хорошо говорил о втором страхе св. Иоанн Златоуст: «Нестерпимы геенна и будущее мучение, но если представим и тысячи геенн, не изобразим ничего равного бедствию — стать ненавистными Христу, услышать от Него: „не вем вас“. Легче принять на себя тысячи молний, нежели кроткое лицо Господа увидеть отвращающимся от нас и мирное Его око не терпящим взора на нас. Любящему прискорбно не то, что за оскорбление им любимого терпит какое-либо зло, но паче всего то, что оскорбил любимого. Будем держаться той мысли, что тяжело не мучения терпеть, а грешить. Если бы Бог и не наказал нас, то самим нам надлежало бы подвергнуть себя наказанию за то, что были столь неблагодарны к Благодетелю. Если любим Христа, как должно, то сами себя будем наказывать за грехи свои» (Иоанн Златоуст).
«Тысячи геенн» как бы уходят из памяти, но не потому что их нет («не спрашивай, грешник, почему создан ад, но „почему один“ за столь великие вины», — говорил тот же Златоуст), а потому что несравненно страшнее ада «увидеть мирное око Господа не терпящим взора на нас». Но и больше того: ад даже не забывается, так как самого себя человек готов обречь на наказание за то, что «был столь неблагодарен к Благодетелю». «Если любим Христа, как должно», то, моля о спасении всех других, себя-то самих будем сами приговаривать к мучению, как больше всех оскорбивших грехами Христову любовь. Когда я читал это место у Златоуста, я вспомнил по какой то, может быть, не вполне связной, аналогии «Запечатленного Ангела» Лескова. В искусстве иногда, как сквозь тусклое стекло, брезжит заря. Это в той части, где раскольник, весь в гордости своей правой веры нашел старца Памву, в котором Лесков очевидно хотел отобразить некоторые черты преп. Серафима. Там есть такой разговор:
«— Помогай Господь твоему смирению, помогай! (говорит старец раскольнику).
— Какое же, — говорю, — святой человек, мое смирение? Ты смирен, а мое что за смирение в суете?
А он отвечал:
«— Ах, нет, брате, нет, я не смирен: я великий дерзостник, я себе в небесном царстве части желаю...
И вдруг, осознав свое преступление, сложил ручки и, как малое дитя, заплакал.
— Господи! — молится, — не прогневайся на меня за сию волевращность: пошли меня в преисподнейший ад и повели демонам меня мучить, как я того достоин!
— Ни одного слова я более отцу Памве не сказал, да и что бы я мог сказать: согруби ему — он благословит, прибей его — он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением! Чего он устрашился, когда в ад сам просится?.. Господи! дерзаю рассуждать: если только в церкви два такие человека есть, то мы пропали, ибо сей весь любовью одушевлен».
Как бы ни расценивать это место лесковской повести, но одно в ней поражает религиозной верностью: сочетание смирения веры с любовью. Только на черной земле смирения вырастает любовь. У блаж. аввы Зосимы есть такие слова: «Святые Отцы сказали, что если смирение низведено будет до ада, оно вознесется до небес» (Д III — 121).
Именно благодаря принятию в смирении веры всего Евангелия, в том числе и его многочисленных слов об аде, христианская любовь достигает такой высоты, что человек может в своем дерзновении обрекать себя на ад — если это будет угодно его Господу.
«Я желал бы, — говорит Апостол, — сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти», ибо за них «великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему» (Рим. 9, 2, 3).
Другой Зосима, не тот прославленный древний Отец, слова которого помещены в «Добротолюбии», а простой схимонах и подвижник русского монастыря, говорил так: «Кто желает царства небесного, тот богатства Божия желает, а не Самого еще любит Бога... Любовь святая объята страданием Христовым, обагрена Его кровию Божественною; ибо любве ради благоволи Христос Бог страдати и Кровь Свою пролияти, да точию нас привлечет в любовь к Себе и между Собою. Сею любовью движимый, Моисей просил изгладить его из книги животной за Израиля. Сей любовью упоенный, Павел вопиет „анафема“ себе от Христа за спасение ближних. Презираяй или не вожделеваяй и не ищай таковой о Бозе любви не повинен ли будет против Крови и Тела Господня? Ибо за любовь к роду человеческому Господь страдал, и любовь есть естество Божие, и чуждый любви — чужд и Бога» (ПБ — 274, 321).
И вот замечательно то, что как раз от этого же неизвестного русского монаха и хранителя Апостольской любви в ее высочайшем дерзновении, сохранился еще один рассказ о его предощущении адских мук.
Однажды старец молился так: «Господи! Дай мне познать мучение грешников, чтобы мне от великих Твоих милостей ко мне недостойнейшему никогда не забыться, что я великий грешник». «Недолго спустя после таковой молитвы в один день (говорит сам о себе отец Зосима) вдруг я почувствовал неизъяснимое страдание во всем существе моем, в душевном, телесном и духовном; этого ужасного страдания невозможно выразить никакими словами: душа известилась, что это адское мучение грешников. Я не видел ничего и не слыхал, но только все во мне страдало и томилось непостижимо: душа, все тело, каждый, кажется, волос на голове страдал... И я в трепете упал на молитву пред Господом, но произнести ничего я не мог, как только с крепким воплем воззвал: Господи помилуй! — И Он помиловал, и вдруг все миновалось, и слезы умиления и благодарения сами собой полились обильно» (ПБ — 255).
Поскольку мы вступили на путь не «выборочной», а всецелой благодатной веры, мы должны найти в себе и воспитать в себе новоначальный страх: первую ступень лестницы веры.
И только уже найдя его и не отступая от него самочинно, мы, по мере восхождения к любви совершенной, будем невольно забывать его — в потоке света Царства Божия, которое будет открываться в нас.
«...Кто стремится к совершенству, тот с первой степени страха, собственно называемого рабским, должен постепенно восходить на стезю надежды» (св. Иоанн Кассиан, ДП. — 147).
Поскольку мы стремимся к Божественной любви, мы тем самым стремимся к тому, чтобы и у нас был страх любви, а не страх мучений.
«Бойся Бога из любви к Нему., — говорит св. Исаак Сирин, — ветхие заповеди хранит страх, а животворныя заповеди Христовы хранит любовь, как говорит Господь: „Аще любите Мя, заповеди Моя соблюдите. И аз умолю Отца, иного Утешителя даст вам“ (Иоан. 14, 15). „...Хранение заповедей такую силу являет (схождение Утешителя), когда совершается из любви к Даровавшему их, а не по страху“ (Исаак Сирин, ДП — 758, 696).
Эта любовь, или совершенный страх, в полной мере есть достояние совершенных, но предощущение ее или начало часто посещает самую новоначальную душу. Призывающее явление душе Христа бывает не однажды: „мы ели и пили пред Тобою, и на улицах наших учил Ты“ (Лк. 13, 26). Господь по милосердию Своему вновь приходит и вновь зовет.
„Да молчит всякая плоть человека, и да стоит со страхом и трепетом“ — поется в Великую субботу, и чья первоначальная душа не трепетала любовью в этом совершенном страхе-любви?
Но стремление к любви не есть ее домогательство. Только стяжанием новоначального страха мы доказуем, что в душе уже живет начало любви.
„Вводимому на путь благочестия не должно руководствоваться одною благостию к исполнению заповедей, но и памятованием о строгости судов Божественной правды почаще быть возбуждаему на подвиги; чтоб как любовию вожделевать Божественное, так страхом воздерживаться от худого. Почему говорит: „милость и суд воспою Тебе, Господи“ (Пс. 100, 1), свидетельствуя, что как любовию услаждаемый молитвенно с Богом беседует, так страхом укрепляемый песнь к Нему воссылает“ (св. Максим Исповедник, Д III — 248).
Вот почему, читая Отцов, часто трудно установить, о каком виде страха Божия они говорят. Очевидно, это и не надо устанавливать. Нужно думать не об определении, в каком виде страха Божия мы находимся, а о том, чтобы его приобрести. В нем разрешается вся практика христианства — в богослужении, в мышлении, в жизни. Вот один характерный пример: многие люди имеют не страх Бога, а страх людей. „Тамо убоящеся страха идеже не бе страх“, — говорил псалом. А по учению Отцов, страх Божий вытесняет из сердца страх людей и человек освобождается от тяжелого психологического гнета: „Кто проникнут страхом Божиим, тот не боится обращаться среди злых людей“ (пр. Симеон Новый Богослов, Д 5—15). Страх Божий впервые дает человеку радость свободы. „Страх Господень“, вошедши в сердце... соделывает человека свободным» (Антоний Великий, От. 5). Вот почему в другом псалме сказано: «Возвесели сердце мое боятися имени Твоего».
Приобрести хотя бы начатки страха Божия есть уже великое дело.
Преп. Серафим говорил: «Никто не может стяжать страха Божия, доколе не освободится от всех забот житейских. Когда ум будет беспопечителен, тогда движет его страх Божий и влечет к любви» (ДС — 141).
Отречение от мира во имя любви к Богу ведет к стяжанию новоначального страха Божия, а страх Божий начинает вести человека к любви совершенной, к тем семи дарам Святого Духа, о которых говорит Писание.
Преп. Никита Стифат пишет: «Семь есть даров Духа. Слово Божие, перечисляя их, начинает сверху — от премудрости, и нисходит до конца: до духа страха Божия, говоря: дух премудрости, дух разума, дух совета, дух крепости, дух ведения, дух благочестия, дух страха Божия (Ис. 11, 2, 3). Нам же надлежит начинать с очистительного страха, т. е. со страха мук, чтобы прежде посредством его отторгши себя от худа и покаянием очистившись от скверн греха, достигнуть и сего чистого страха (страха-любви), дара Духа» (Д 5 — 148).
Когда монах V века, преп. Иоанн Карпафийский говорит о божественном страхе, он передает нам духоносное время первой любви — раннее утро жен-мироносиц: «...жены, бывшия с Мариею, со страхом и радостью великою бежали от гроба (Мф. 28, 8). Может быть, и мы когда-нибудь со страхом и радостию от мысленнаго устремимся гроба» (Д III — 80).
[1] [2]
Опубликовано: 09/04/2011