Что такое монашество?

В духовной жизни есть феномен, понять который без внутреннего опыта трудно, а определить словом — почти невозможно. Чем бытийно глубже явление, тем труднее оно поддается внешней словесной интерпретации.

Монашество охватывает всю духовную жизнь человека, поэтому понять его можно, лишь пережив и прочувствовав его, как невозможно понять, что такое любовь, не испытав ее в своем сердце. Поэтому мы укажем лишь на некоторые характерные свойства и признаки монашества, так как вокруг него образовался целый клубок недоумений, лжи и различных спекуляций. Мир или отвергает монашество, или видит его через призму собственных страстей и представлений, то есть требует от монашества своего — быть частью этого мира или экзотическим цветком, который можно рассматривать как некую интересную достопримечательность ботанического сада, либо ждет от монашества служения человеческому обществу, рассматривая его, как благотворительную организацию. В лучшем случае, в молитвах монаха мир видит еще один гарант своей комфортности.

Если мы обратимся к этимологии слова «монах», то сможем убедиться, что в основе его лежит не понятие «один» или «одинокий», как обычно переводят это слово, а нечто большее — «единое». В этом смысле можно сказать, что монах ощущает себя единым в мире, не в смысле горделивого эгоцентризма или пантеистического солипсизма, а в смысле свободы от мира. Он единый как личность, свободная от оков мира, от плена его понятий и представлений. Монах, осознавая себя единым в мире, ищет Единого Бога — как центр и смысл своего бытия, как единую любовь своего сердца. Желание находиться в постоянном богообщении становится главным содержанием его жизни, к нему устремляются все силы его души и духа, слитые воедино. Ему, этому желанию, этому внутреннему порыву, охватившему всю его жизнь, он подчиняет все остальные желания и стремления. В мистическом значении, единение — это не обращенность, не исследование, даже не контакт. Единение — это жизнь в другом, но без потери своей собственной личности. Это обладание любимым через любовь.

Единение с Единым — это та полнота жизни, в которой гаснет, меркнет и исчезает влечение ко всему прочему, внешнему, а обращенность сердца к чему-либо, кроме Единого, воспринимается как измена и привязанность к чему-либо иному — как блуд. Монах, живущий внешней жизнью, хотя бы эта жизнь, по мирским представлениям была самоотверженной и даже героической, в духовном плане становится блудницей, изменившей своей первой любви. Монашество — это безраздельная любовь человеческой души к Божеству, это непрестанное искание Божественного света, который псалмопевец Давид назвал «ликом Бога» (см.: Пс. 26:8—9). Святые отцы в своих творениях прикровенно указали нам, что Божественный свет открывается душе как полнота бытия, покой вечности и как совершенная, не имеющая аналога в видимом мире мистическая красота. Бог открывается душе как новая, неведомая, таинственная жизнь, и тогда душа чувствует, что существование вне этой жизни — смерть. Бог является душе как незримый свет, как внутреннее озарение, и тогда душа чувствует, что вне этого света она наполнена непроницаемой, тяжелой тьмой, о которой она раньше даже не подозревала.

Бог открывается душе как некий непостижимый покой, и тогда душа осознает, что вне этого покоя она постоянно находится в мучительной тревоге, с которой как бы свыклась. Бог открывается душе как бесконечная радость, похожая на прозрачные воды глубокого водоема. И в этой радости мир кажется душе жестким, как раскаленный песок в пустыне, и горьким, как желчь. Бог открывается душе как неизреченная любовь, и в этой любви душа плачет от жалости к миру, который не знает Бога, и о себе — потому, что она не может быть всегда с Богом, а прельщенная демоном и миром, как бы в опьянении, забывает о тех обетованиях, которые получила.

Монашество — это поиск непрерывного богообщения. Любовь нетерпелива, поэтому душа ищет общения с Богом не только в будущей жизни как награду за исполнение заповедей, но и здесь, на земле, как отклик на свою мольбу. Поэтому центром монашеской жизни является молитва. Монах убегает от мира, как бегут из горящего здания. Он видит мир, охваченный пламенем. Это черное пламя грехов и страстей, проникая через образы мира в его сердце, опаляет его покой дымом и черной копотью. Монах видит не только грех, живущий в его душе, но и скрытый в ней ад, поэтому монашеская жизнь — это борьба за пробуждение духа, подавленного душой, это укрощение души, не только с ее низменными страстями, но и с ее иллюзорным богатством, которое мир воспринимает как духовность.

Если дух не будет пробужден молитвой и покаянием и с помощью благодати не восторжествует над душой, то человек не вырвется из круга душевных переживаний и представлений и эмоциональный накал души будет принимать за духовное состояние. Поэтому монашеская жизнь должна быть чужда восторгов и вдохновений, которые связаны с картинами, образами и фейерверками мысли, возникающими в душе. Сердечная молитва безвидна и без!образна, духовный мир не открывается человеку ни в визуальных картинах, ни в блеске тонких мыслей — все это внешнее. Он безмолвно являет себя в тишине души, хранимой в молитве. Внутренняя Иисусова молитва — это вращающийся огненный меч Херувима, который хранит врата Эдема — человеческого сердца.

Истинная жизнь — это Божия благодать. Земная жизнь с ее постоянной текучестью и временностью — это странный синтез жизни и смерти, это полужизнь. По отношению к вечности, это эмбриональное состояние души, это не бытие, а бывание или пребывание, отсрочка смерти; поэтому земная жизнь как самоцель может быть принята лишь как навязанная должность, как процесс, в который мы включены, как необъяснимый факт. А если в земной жизни, в невечности, человек будет искать смысл и ценность, то она представится как чудовищная трагикомедия.

Если бы даже жизнь могла дать человеку то, чего она никогда не давала и не даст — счастье, то все равно трагизм земного бытия не исчез бы, а может быть, стал бы и еще более мрачным: разве не ужасно, когда человека во время пира неожиданно хватают и ведут к виселице? Поэтому один из уроков монашеской аскезы — память о смерти. Мирские люди обычно стараются не думать о смерти, они гонят память о ней из своей души, вытесняют из сознания так, как будто ее не существует; они видят вокруг картины смерти, но внутренне лгут себе, что смерть минует их, поэтому смерть всегда оказывается для них неожиданным гостем.

Благодать — это источник всякой жизни и всякого бытия, это сила освящения и будущего преображения, то есть бесконечная цель сотворенного мира, а оскудение благодати — это умирание мира и апокалиптические катастрофы как видимые признаки его агонии. Именно здесь открывается другой аспект монашества — как особого, ни с чем не сравнимого служения миру. Монах через очищение сердца, молитву и аскезу стремится стяжать Божественный свет в своей душе, но этот свет является в то же время и стержнем мироздания; и потому свет, который стяжал монах в своем сердце, преображает весь мир. Он вдыхает в него жизнь, можно даже сказать, что этот свет реанимирует умирающее человечество, он противостоит разрушительной, центробежной силе греха, и если бы не молитвенники за мир, если бы не носители духовного света, то, может быть, мир уже изжил бы себя.

Почему творят чудеса не только молитвы святых, но даже вещи, принадлежавшие им? Почему обладает цельбоносной силой вода из вырытых их руками источников? Почему христиане стремятся посетить те места, где жили святые, хотя бы от их келий не осталось уже и следа? Потому что Дух Святый не только освящает душу, но и само вещество делает иным. Поэтому благословение и молитвы святых изводят из земли источники, пустыни превращают в цветущие сады. И также напротив — любой грех не только убивает человеческие души, но даже и землю иссушает и как бы опаляет проклятием. Убиена бысть земля их кровьми (Пс. 105:38), — говорил псалмопевец Давид о человеческих жертвоприношениях язычников. Поэтому борьба благодати с грехом является движущей силой бытия человечества и солью земли. Поэтому монах, стремящийся стяжать Божественный свет в своей душе, является самым большим благодетелем для того самого мира, который он отверг и покинул. Древние отцы называли монашество ангельским образом, потому что преимущественно монашество является носителем на земле незримого Божественного света. Первый свет — Святая Троица, второй — ангелы, третий — монахи, молитвенники за мир. Мистическое учение о Божественном свете, являющееся сердцем Православия, чуждо миру. Мир знает только внешнюю добродетель и внешний подвиг.

Монашеская жизнь — искание Фаворского света. Мир не может вместить в себя этот свет. Религиозный рационализм стремится к стяжанию добрых дел, а не благодати, и этим самым превращает христианство из религии сердца в поведенческую систему с арифметической таблицей заслуг и воздаяний, грехов и наказаний, то есть в плоскую морализацию. Характерно, что учение о Фаворском свете, пронизывающее всю патристику, рационалистический Запад называет ересью паламизма и суеверием исихастов. Черта разделения между восточным и западным христианством прошла не только через образ догматов и церковной структуры, но и через область мистики. Отрицая Фаворский свет как предвечную энергию Божества, католические богословы рассматривают его как временный, сотворенный образ, как манифестацию Божественной силы. Католики и рационалисты в Православии потеряли в!идение различия между свойствами духа и души, подменили одно другим, запутали их в гордиев узел и тем самым узаконили господство низшего над высшим. Для развития душевных сил и способностей не нужно ни безмолвия, ни поста, ни внутренней молитвы, ни борьбы с помыслами, ни искоренения страстей. Там предлагается другое — обогащение ума внешними знаниями через науку, философию и т. д., утончение сублимаций эмоций через искусство. Там нужно изящество, блеск и вдохновение, поэтому душевному развитию соответствует не пустыня, а театр, не внутренняя молитва и безмолвие духа, а яркие образы и эвристические мысли.

Душевные взлеты вызывают рукоплескание мира, к истинной духовности как включению в вечность он остается глухим и слепым. Это относится не только к тем, кто живет на уровне низменных инстинктов, но также и к изысканным эстетам. Примером может послужить Байрон, который отзывался о монашестве весьма скептически, но в то же время одобрял монахов мхитаристов за их широкую издательскую деятельность и любил отдыхать в их венецианском монастыре. Байрон, сумевший воплотить в своих творениях самые тонкие нюансы человеческих чувств и переживаний, оказался неспособным увидеть другую — надмирную, духовную красоту, как глаз и слух не могут уловить вибрацию волн за пределами диапазона их восприятия. С постепенным падением духовности рационализм в виде схоластики и затем религиозного материализма постепенно вытесняет мистику, он стремится превратить саму религию в утилитарную систему общественных отношений, превратить ее в мирской институт с программой «всё для счастья человека». Разумеется, заменив вечное временным, небесное земным, религиозные рационалисты стремятся ассимилировать монашество с миром, включив его в свою глобальную, гуманистическую программу.

Когда-то монахи были тайноводителями мирян. Монашество было подобно Марии, которая в безмолвии духа сидела у ног Иисуса, внимая Ему и слагая в сердце Его слова. Мир хочет превратить Марию во вторую Марфу, которая заботится и хлопочет о многом, может быть, и нужном, но не самом главном. Марфа служит Иисусу, и ее служение тоже благословенно, пока она не упрекает сестру.

Ответ Господа Марфе мир не расслышал до сих пор. Апостол Павел сравнивает Церковь с телом, составленным из многих членов, где глаз не может быть рукой, а рука — сердцем (см.: 1 Кор. 12:12—27). Святитель Василий Великий говорит: «Служение Церкви разнообразно». Каждый должен делать то, к чему он призван.

В этом мистическом Теле Христа монах должен нести служение, свойственное ему — быть сердцем этого тела. Хотя Господь, открывая картину будущего Страшного Суда, говорит о телесной милости, но это потому, что Он берет общие добродетели, доступные для всех, а монашество дает миру то, что не может дать никакой мирской подвиг. Несмотря на все бедствия и лишения, которые испытывает человечество, самый страшный голод — духовный, и потому самая высокая милость не телесная и не душевная, а так же — духовная. К телесной милости способны не только христиане, но и иноверцы, и атеисты: здесь — сострадание к человеку как к живому существу. К душевной милости — христиане, живущие в миру, а к духовной — преимущественно аскеты.

Монашество хранит учение о внутренней молитве, об очищении сердца от страстей в борьбе с демонами, о том, как достигается боговидение. Оно учит, как стяжать Фаворский свет. Молитва и борьба со страстями необходимы и для мирян. Но только аскеты, которые со светильником — Иисусовой молитвой — вошли в свое сердце, смогли увидеть его сокровенные глубины, темные лабиринты человеческой души, через свой мистический опыт воспринять и почувствовать состояние души другого человека и стать путеводителями для других на их духовном пути. Поэтому и духовных отцов выбирали преимущественно из монахов.

Монастырь — это сторожевая башня Церкви. Существовал и существует подвиг старчества, когда монах после многолетних трудов достигнув состояния, близкого к бесстрастию, открывает дверь своей келии для тех, кто нуждается в духовном наставлении и утешении. При этом он должен не оставлять внутренней молитвы и среди людей чувствовать себя как в пустыне. Поэтому старчество — это подвиг, требующий особой благодати Божией.

Обычно бывает по-другому: когда монах покидает келью, расстается с безмолвием и идет в мир, то свет молитвы, окружавший его, меркнет и гаснет. Тогда мир видит в таком монахе не свет, а человеческие немощи, и не спасается через него, а, скорее, соблазняется им. Мы знаем святых, которые покидали затворы по любви к людям, но это было не началом, а венцом их подвигов и совершалось по особому откровению Божиему. Апостол Петр говорит Христу: вот, мы оставили все и последовали за Тобою (Мф. 19:27). Экзегеты видят в этих словах самую высокую степень отречения от мира, большую, чем готовность жертвовать собой. Оставить все — значит, оставить свои помыслы, отвергнуть свои суждения, отказаться от своих чувств и желаний, очистить свой ум не только от греховного, но и от всего преходящего. Отвергнуть все — это больше, чем жить и трудиться ради Христа. Это жить одним Христом. Мы уже говорили, что монашество неразрывно связано с учением о Фаворском свете как вечной Божественной силе, которая животворит и освящает мир. Господь назвал благодать живой водой и сказал, что испившие ее сами становятся источником для жаждущего мира (см.: Ин. 4:10,14; 7:37—39). Поэтому сердца молитвенников обращаются в те уста, которыми земля пьет небесную благодать.

В XIV веке богословы-рационалисты клонящейся к закату Византии, ядром которых была прокатолическая партия Григория Акиндина, пытались представить учение о Фаворском свете ересью, а афонских исихастов — невежественными фанатиками. Главным защитником святоотеческой традиции выступил афонский монах и затворник Григорий Палама, впоследствии архиепископ Фессалоникийский, прославленный святитель. Этот спор получил такой широкий резонанс, что для его разрешения царь и патриарх были вынуждены созвать несколько соборов.

Рационалисты, отвергая учение о предвечном Божественном свете, отвергали и значение православного аскетизма для мира и Церкви и рассматривали внутреннюю Иисусову молитву как субъективный, психологический феномен. (Характерно, что некоторые из противников святителя Григория эмигрировали впоследствии в Италию и приняли католицизм.)

Рационалисты апеллировали к философии, то есть к непросвещенному благодатью человеческому рассудку, привыкшему вращаться в кругу временного и конечного. Они желали определить явление сверхлогического духовного мира через аристотелевские силлогизмы, комментировать Евангелие диалогами Платона. Другая, православная сторона являлась носительницей патристической традиции и монашеского предания. Хотя среди афонских монахов было немало людей, имеющих блестящее философское образование и владеющих всеми приемами диалектики, но они в качестве главного критерия истины принимали опыт святых отцов, восточных мистиков и аскетов. О Фаворском свете может знать только тот, кто стяжал его сам. Представители афонских монастырей писали в своем «Томосе», что существует три вида света. Первый — физический, материальный, чувственный свет, в котором человек видит предметы мира. Этот свет доступен не только человеку, но и остальным живым существам. Здесь человек не имеет преимуществ перед зверем или муравьем, это свет телесный.

Второй вид света присущ только человеку. Это интеллектуальный свет — свет ума. В этом свете человек может представлять отдаленное, вспоминать прошлое, предполагать будущее; это свет науки, философии и искусства. Он может быть ярким и интенсивным, но он так же принадлежит земле — этой временной жизни. Он представляет собой естественную психическую способность человека. Этот свет не может озарять метафизических глубин бытия. Это душевный свет.

Но есть еще третий вид света, свет духовный, предвечный и несотворенный, который открывается подвижникам через очищение сердца молитвой и созерцанием. Это свет веры, свет духовных прозрений и интуиций, свет Фаворского Преображения; это свет невещественный, но он может видимо сиять в святых, преображая их души и тела и делая их подобными Христу. Монашество — это искание Фаворского света и созерцания мистической красоты Божества. Поэтому монашество — внутренняя, сокровенная жизнь, неведомая миру. Западная Церковь отвергла учение о трех видах света, отвергла сущность самого монашества, оставив лишь его форму. Рационалисты хотят превратить монашество из тайны любви человеческой души к Богу в видимое служение человечеству, хотят переложить «Песнь песней» на язык прозы. Западная Церковь разделила монашество на специальности с определенными заданными программами. Монашеские обеты рассматриваются как целесообразные и удобные формы для совершения добрых дел, каждый монашеский орден (то есть отрасль деятельности) имеет свой общий устав, причем характерно, что уставы эти постоянно корректируются и изменяются — в соответствии с изменяющимися требованиями современности.

Надо отметить, впрочем, что существуют у католиков монастыри с очень строгим уставом, вплоть до пожизненного запрещения выходить из монастырской ограды. Это говорит о том, что монашество как потребность человеческого духа в глубине своей неискоренимо. Однако такие монастыри не характерны для западного мира, они представляют собой исключение. В то же время даже такие ордена, как иезуиты и доминиканцы, явили немало примеров самоотверженного служения своей идее, вплоть до мученичества; но еще более явили они примеров ошибок и соблазнов как диковинный симбиоз гибридов, которые деформируются и ломаются в своем противоречии.

Монашество — это внутреннее и внешнее удаление от мира. В этом смысле монах похож на оранжерейный цветок. Когда холод мира пробирается в щели оранжереи, цветы погибают, а на их месте вырастает более живучая трава. Несоответствие между монашескими обетами и постоянным пребыванием в миру вызывает глубокую внутреннюю неудовлетворенность. Эта неудовлетворенность может быть подавлена силой воли, загнана внутрь, но не искоренена. Она может периодически проявляться в бурных вспышках страстей или в гордом самомнении.

Мы говорили о рационализме как о характерном явлении в западном монашестве, однако теория добрых дел может породить душевный мир мистики, где рационализм вытесняется культом эмоций. Это мистика яркого выражения поэтических вдохновений, экстатических состояний. Человек становится гурманом своих собственных переживаний. Эта чувственная мистика может достигать такого напряжения, что у ее последователя появляются стигматы-раны на руках и ногах от визуального представления Иисуса, распятого на Кресте, и от горделивого отождествления себя с Ним.

Да, и православная мистика говорит об уподоблении Христу, но через внутренний подвиг очищения сердца, через стяжание Духа Святаго. В католической мистике этого уподобления стремятся достичь посредством внешнего подражания и ярких образных медитаций. Православный аскет никогда не сопоставляет себя со Христом, напротив, чем ближе он к Богу, тем больше открывает ему благодать глубины его сердца. Он видит себя как бы прокаженным — в язвах и гнойниках греха. Чем выше его духовность, тем яснее он видит, как в темных безднах его души гнездятся все человеческие пороки, как змеи, свившиеся клубком в своей норе. Он видит в себе самом падение всего человечества. Православный монах сравнивает себя не со Христом, а скорее с демоном и надеется не на свои добрые дела, а единственно на любовь и милосердие Божие.

Благодать скрывает от православного подвижника меру его совершенства: где горделивое самолюбование, там нет благодати. Восторженное, эмоциональное состояние или иссушает покаяние, или делает его внешним и театральным. Пример — секта самобичевателей, которые собирались толпами, ходили по городам и селам и на площадях секли себя бичами до крови, громко выкрикивая свои грехи. Один из выдающихся представителей католического аскетизма Франциск Ассизский сказал: «Я акробат Божий». Иезуиты организовывали представления, торжественные шествия с зажженными факелами, похожие на маскарады, и на папертях церквей устраивали театральные зрелища на церковные темы.

Православным монахам была чужда подобная показность, их подвиг проходил втайне от мира, они не привлекали народ искусственными методами. Сама благодать Божия притягивала к ним человеческие сердца. Поэтому-то люди и шли в пустыню для встречи с подвижником, днями стояли у монастырских врат, чтобы лишь увидеть его и взять у него благословение. Они интуитивно стремились войти в то поле незримого духовного света, в котором находится подвижник, стяжавший благодать и внутреннюю молитву. В этом свете, как в лучах Божественной любви, согревались и оттаивали их сердца, с души спадала темная, жесткая чешуя греха. Они соприкасались с другой жизнью, чувствовали дыхание вечности.

Такая встреча с аскетом и общение с ним оставались самым большим событием в жизни человека, событием, которое не забывается никогда. Этот свет больше, чем все книги, открывал человеку смысл его жизни, страданий и борьбы. Встреча со святыней — прикосновение к тайне будущего века. Святые отцы говорили: «Истинное добро может творить только благодать». Можно добавить: высшее добро — это сама благодать. В общении со святыми люди получали неизъяснимую силу, внутренне преображались. Если сказать образно, то свет, сияющий в сердце святого, отражался в душах людей, как отражается отблеск солнца в обращенных к нему зеркалах.

Жизнь, посвященная безмолвию и молитве, труднее, чем подвиги милосердия. Творить молитву в глубине сердца — значит вступить в битву с силами ада, которые стремятся потушить огонь молитвы, разбросать и рассеять слова, как песок. В патериках рассказывается много случаев, когда демон уговаривал монахов выйти из уединения, чтобы творить добрые дела в миру. По тому, с какой силой противостоит демон молитве, можно судить, насколько она ненавистна ему. Кажется, что весь ад обрушивается на молитвенника, как волны реки — на преграду, ставшую на их пути. Иногда эта духовная борьба бывает настолько мучительной и требует такого напряжения сил, что человек готов, кажется, предпочесть молитве любую, самую тяжелую работу. Потому святые отцы и говорили: «Дай кровь и прими Дух». Монашеская жизнь — это восхождение ввысь по ступеням, залитым собственной кровью. Этого не видит и не понимает мир.

Святые отцы указали на три непрестанных делания монахов. Первое — трезвение, очищение ума от помыслов, образов и пристрастий, от всего внешнего, наносного и преходящего. Пять чувств называются дверями души. Для монаха они должны быть закрыты. Ум должен осуществлять контроль над потоками информации, которую беспрерывно получает человек из непосредственных впечатлений, книг, бесед и тому подобного. Трезвение — это пост души. Обилие информации, как и обилие пищи, делает душу ленивой, бессильной. Трезвение — слово, противоположное опьянению. Привязанность к земному приводит ум в состояние опьянения. Часто пьянство кончается блудом, а для монаха пристрастие к чему-либо земному уже есть измена Богу и душевный блуд, хотя бы это земное казалось чистым и прекрасным.

Второе делание — бдение. Оно тесно связано с трезвением. Если трезвение — состояние ума, то бдение — это волевое усилие, это внимание к своему сердцу, истоку наших мыслей и чувств. Не только греховные, но и посторонние помыслы ум обнаруживает через бдение и изгоняет молитвой.

Третье делание монаха — непрестанная сердечная молитва. Через слова молитвы дух обращается к Богу. Молитва — самое главное в монашеской жизни. Поэтому святитель Иоанн Златоуст назвал ее царицей всех добродетелей. Православное учение о Фаворском свете открывает тайну молитвы как высшего служения миру. Молитва противостоит огромной силе зла и греха, накопленной человечеством. Нераскаянные грехи незримыми тучами нависают над миром, и придет время, когда они разразятся грозой и бурей — апокалиптическими катастрофами, перед которыми окажется бессильной гордая и преступная часть человечества. Но силам зла противостоят силы добра, царству тьмы — Царство света, и потому молитва одного подвижника может спасти тысячи и тысячи жизней.

Апостол Павел в Послании к Солунянам говорит об удерживающей силе (см.: 2 Фес. 2:7). Не в столицах мира, сверкающих огнями небоскребов, а в монашеских кельях решается судьба истории. Пока еще есть носители Фаворского света на земле, мир будет существовать. Господь обещал пощадить Содом ради десяти праведников. Но когда погаснут последние лучи этого света, мир подпишет себе смертный приговор.

Из книги «Тайна спасения»