Ольга Седакова

                   * * *

Я жизнь, которая хочет жить в живом
окружении жизни, которая хочет жить.
Альберт Швейцер

Я жизнь в порыве жить.
Из горла закипая,
побегом выбегаю
к живым в порыве жить.
Сквозняк за рукавом.
Я с верхнего регистра
качу, цепляя искры
в растущий острый ком.
Играет угольком
погоня за гоненьем.
Я жизнь. Я непрощенье
в порыве жить в живом.

                ВСЁ И СРАЗУ
«Не так даю, как мир даёт»,
не так:
всё, и сразу, и без размышлений,
без требований благодарности или отчёта:
всё и сразу.
Быстрей, чем падает молния,
поразительней,
чем всё, что вы видели и слышали
и можете вообразить,
обширней шума морского,
голоса многих вод,
сильней, чем смерть,
крепче, чем ад.
Всё и сразу.
И не кончится.
И никто не отнимет.

                ДАТСКАЯ СКАЗКА
Полночные капли гурьба за гурьбой
гудели у стёкол:
сестрица, а кто там?
Там старый поэт. Он в кресле потёртом
горюет над чьей-то бездомной судьбой.
Скрип-скрип, он один и не в тягость себе,
и может припомнить солёное море,
верблюдов на жёлтом в округлом узоре
и дёрна клочок из далёких степей.
Стучат.
Но кого дожидаться ему?
И час наступил неурочный для друга,
и стонет под бурею тяжкой округа,
и тянет бедой в одиноком дому...
Но вот уже туфли шумят на пути
к холодным дверям,
к ревущему входу...
Так хочется делать добро в непогоду,
хоть собственный скорый конец приюти!

                   * * *
В это зыбкое скопленье,
в комариные столпы,
в неразборчивое тленье
истолчённой скорлупы
ты идёшь, как содроганье
по листве старинных ив,
мошкары не раздвигая,
луч лучами не прикрыв.
Что душа? Нечастый случай,
птичий грай и дачный сон.
Но столбняк её летучий
жёстким золотом пронзён.

                АНГЕЛ РЕЙМСА

Посвящается Франсуа Федье

Ты готов? —
улыбается этот ангел.
Я спрашиваю, хотя знаю,
что ты несомненно готов:
ведь я говорю не кому-нибудь,
а тебе,
человеку, чьё сердце не переживёт измены
земному твоему Королю,
которого здесь всенародно венчали,
и другому Владыке,
Царю Небес, нашему Агнцу,
умирающему в надежде,
что ты меня снова услышишь;
снова и снова,
как каждый вечер
имя моё высказывают колоколами
здесь, в земле превосходной пшеницы
и светлого винограда,
и колос, и гроздь
вбирают мой звук —

Но все-таки,
в этом розовом искрошенном камне,
поднимая руку, отбитую на мировой войне,
все-таки позволь мне напомнить:
ты готов?
К мору, гладу, трусу, пожару,
нашествию иноплеменных, движимому на ны гневу?
Всё это, несомненно, важно, но я не об этом.
Нет, я не об этом обязан напомнить.
Не за этим меня посылали.
Я говорю:
ты
готов
к невероятному счастью?

              ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ИОАННУ ПАВЛУ II

            1. Дождь
— Дождь идёт,
а говорят, что Бога нет! —
говорила старуха из наших мест,
няня Варя.
Те, кто говорили, что Бога нет,
ставят теперь свечи,
заказывают молебны,
остерегаются иноверных.
Няня Варя лежит на кладбище,
а дождь идёт,
великий, обильный, неоглядный,
идёт, идёт,
ни к кому не стучится.

            2. Ничто
Немощная,
совершенно немощная,
как ничто,
которого не касались творящие руки,
руки надежды,
на чей магнит
поднимается росток из чёрной пашни,
поднимается четверодневный Лазарь,
перевязанный по рукам и ногам,
в своем судáре¹ загробном,
в сударе мертвее смерти:
ничто,
совершенное ничто,
душа моя! молчи,
пока тебя это не коснулось.

            3. Sant Alessio. Roma²
Римские ласточки,
ласточки Авентина,
когда вы летите,
крепко зажмурившись
(о как давно я знаю,
что все, что летит, ослепло —
и поэтому птицы говорят: Господи!
как человек не может),
когда вы летите
неизвестно куда, неизвестно откуда
мимо апельсиновых веток и пиний...
беглец возвращается в родительский дом,
в старый и глубокий, как вода в колодце.
Нет, не всё пропадёт,
не всё исчезнет.
Эта никчёмность,
эта никому-не-нужность,
это,
чего не узнают родная мать и невеста,
это не исчезает.
Как хорошо наконец.
Как хорошо, что всё,
чего так хотят, так просят,
за что отдают
самое дорогое, —
что всё это, оказывается, совсем не нужно.
Не узнали — да и кто узнает?
Что осталось-то?
Язвы да кости,
Кости сухие, как в долине Иосафата.

                ДИКИЙ ШИПОВНИК
Ты развернёшься в расширенном сердце страданья,
дикий шиповник,
о, ранящий сад мирозданья.
Дикий шиповник и белый, белее любого.
Тот, кто тебя назовёт, переспорит Иова.
Я же молчу, исчезая в уме из любимого взгляда,
глаз не спуская
и рук не снимая с ограды.
Дикий шиповник
идёт, как садовник суровый,
не знающий страха,
с розой пунцовой,
со спрятанной раной участья под дикой рубахой.

                ЛЕГЕНДА ВТОРАЯ
Среди путей, вручённых сердцу,
есть путь, пробитый в оны дни:
переселенцы, погорельцы
и все, кто ходит, как они, —
в груди удерживая душу,
одежду стягивая, шаг
твердя за шагом — чтоб не слушать
надежды кнут и свист в ушах.
Кто знал, что Бог — попутный ветер? —
ветров враждебная семья,
чтоб выпрямиться при ответе
и дрогнуть, противостоя,
и от любви на землю пасть,
и тело крепкое проклясть —
ларец, закрытый на земле,
и руки так они согнули,
как будто Богу протянули
вино в запаянном стекле:
— Открой же наконец, испробуй,
таков ли вкус его и вид,
как даль, настоенная злобой,
Тебе предчувствовать велит!

                ЛЕГЕНДА ШЕСТАЯ
Когда гудит судьба большая,
как ветер, путника смущая,
одежду треплет — и своя
душа завидней, чем чужая, —
монах старинный вопрошает:
— Скажи, кому подобен я? —
и видит: зеркало живое,
крылатое, сторожевое,
журча, спускается к нему —
и отражает ту же тьму,
какую он борол. Но в нем,
в дыханье зрячем за стеклом,
она — как облако цветное,
окружена широким днём.
Так чья-нибудь душа живая
не вытерпит прямого дня,
и горе горем прикрывая,
и слово словом заслоня,
тьму путевую соберёт
вокруг себя — и в ней пройдёт.
И в ней огонь его горит.
И свет, как притча, говорит.

olgasedakova.com

^[1] Судáрь — головной покров умершего в гробу (цсл.).
^[2] Sant Alessio. Roma — базилика св. Алексея (Алексея Римского Угодника). Рим (ит.).