Об общечеловеческом марале

Один семилетний мальчик поспорил со своим отцом. Он доказывал, что знает, что такое мораль, потому что видел ее своими глазами в одной книге. Когда его попросили эту мораль показать, он принес художественный альбом. На одном из рисунков красовалось животное, под которым большими буквами стояла подпись — «Марал». То есть, в книге был нарисован олень-марал, и мальчик просто перепутал мораль с маралом.

История смешная, но поучительная. Как говорили древние, погоди смеяться, в этой басне на самом деле говорится о тебе. Точнее, о нашем времени и господствующих в нем идеях. Действительно, разве, например, редко бывало в истории или бывает сейчас, что споры о морали и нравственности, стремление к добру и добрым поступкам вдруг оборачиваются чем-то совершенно неожиданным? Когда на месте предполагавшегося добра вдруг оказывается... живность с рогами?

С другой стороны, какой мракобес осмелится сказать, что морали не существует? Действительно, каждый человек слышит внутри себя голос своей совести. Каждый ребенок отчетливо понимает разницу между «хорошо» и «плохо». Что «хорошо» и «плохо» вообще существуют. Когда моя шестилетняя дочь вместе со мной смотрит какой-нибудь фильм, первый вопрос, который она задает по поводу героев на экране — «а он хороший или злой»? Именно это для ребенка оказывается самым важным.

Сегодня очень распространена точка зрения, что мораль или нравственность независима от любых религий, верований и мировоззрений, что она едина для всех людей, и что ценность ее по этому абсолютна. Главное быть хорошим человеком, а во что при этом веришь, неважно. Можно верить просто в добро, в конце концов. Или, говоря современным языком, в общечеловеческие ценности. Они в принципе всем понятны (где-то в глубине души), и объединяют всех людей.

Эта идея утверждалась в новоевропейской культуре постепенно, но неуклонно. Она формировала себя в рамках ожесточенного спора с религией и религиозным мировоззрением. Вокруг спора о том, вытекают ли нравственные нормы из религиозных предписаний, или они самодостаточны и не нуждаются в религиозной санкции, сломано немало копий.

В конце концов, представление о самоценности морали победило в культурном и идейном «мейнстриме». И сегодня ни о чем, наверно, не говорят так много, как об общечеловеческих ценностях и об уважении прав личности. В том числе популярной является точка зрения, что именно нравственность и является подлинной сутью христианства, наконец-то очищенного от «шелухи» религиозного культа и мистики (но при этом одновременно из предполагавшейся Конституции Евросоюза убирается упоминание о христианских корнях и традициях Европы.).

«Отсталых» верующих философствующие сторонники самодостаточной морали часто упрекают в том, что они не способны к подлинно нравственным поступкам, потому что ждут от Бога воздаяния за совершенное ими добро. Значит, они ценят не добро само по себе, а награду за него. И боятся не собственно греха, а наказания за него. Или считают верующих успокаивающими себя трусливыми оптимистами, которые лишены ощущения трагичности и негарантированности жизни. Для них главное — поуютнее устроиться в своем блаженстве, на поверку оказывающемся насквозь фальшивым.

Такие представления возникают, как мне кажется, в том числе и из элементарного незнакомства со святоотеческой литературой. В ней очень много сказано и о трагичности жизни, и о негарантированности и собственного существования, и собственного спасения. Собственно, христианство помимо прочего и есть строгое признание неустранимой трагичности земной жизни. Что тут можно сказать? Просто больше читайте, господа! Например, «Добротолюбие».

А по поводу страха не перед грехом, а перед наказанием за него-то в христианстве присутствуют оба вида страха. Но высшая ступень, доступная только святым (но не неофитам или даже «рядовым» верующим) — это совпадающий с бескорыстной любовью к Богу страх перед грехом самим по себе, страх оскорбить Господа. Например, авва Дорофей в «Душеполезных поучениях» писал, что трояким образом можно угодить Богу. Первый способ, это когда боятся вечных мук, и угождают Богу на манер раба. И в этом нет ничего плохого или постыдного, наоборот, это уже душеспасительно — быть рабом Божиим (а не человеков). Второй, лучший способ, это когда ждут награды и угождают Богу на манер наемника, работающего за плату. И третий, самый совершенный способ, — когда Бога слушают как сын Отца и «любят добро ради самого добра». В этом случае тоже боятся Бога, но это совершенный страх, доступный только очень немногим людям, святым, «которые уже не по страху мучения и не для получения награды исполняют волю Божию, но, любя Бога, как мы многократно говорили, боятся сделать что-либо против воли Бога, ими любимого. Посему-то и говорит Апостол: „любовь изгоняет страх“, ибо они уже не по страху действуют, но боятся, потому что любят. В сём состоит совершенный страх».

Слишком «цветущая нравственная сложность»

Часто сутью так понимаемой самодостаточной морали считают «золотое правило нравственности»: не делай другому того, чего не желаешь себе самому. Но это правило, при всей его верности, не является универсальным. Оно касается лишь отношений с другими людьми и не говорит об обязанностях человека перед Богом и перед самим собой. Но одно из главных требований христианства к человеку — хранить в себе «образ и подобие Божие».

Вообще — насколько устойчиво предполагаемое моральное ядро, если освободить человека от сдерживающих уз религии и предоставить все только его самостоятельному моральному суждению? Не начинают ли нравственные требования постепенно расплываться и терять определенность? Получается парадоксальная вещь. Признание морального ядра, то есть нравственности, очищенной от всякой догматики и ортодоксии, в итоге приводит к «радужному» плюрализму, к чрезмерно «цветущей нравственной сложности» современного мира. На месте единой моральной веры оказывается множество других разных «маленьких вер». Поэтому сегодня, например, понятие греха воспринимается как неуместное и бестактное вторжение в мой личный независимый мир.

Когда говорят, что «Бог у меня в душе», то отчасти это созвучно евангельскому «Царство Божие внутри вас есть». Но тут все же следует задать простой вопрос: разве по силам самому человеку неизменно и неукоснительно следовать «Богу в душе», даже если допустить, что Он только там? Об этом писал Феофан Затворник: «Неужели мы сами не можем делать добрых дел? Вот мы сделали то и то доброе дело. Поживем, и еще что-нибудь сделаем... Но здесь дело не об отдельных добрых делах, а о перерождении всей жизни, о жизни новой, о жизни в целом ее составе — такой, которая приводит к спасению. При случае нетрудно что-нибудь сделать даже очень хорошее, как делали и язычники. Но пусть кто намеренно определит себя на неопустительное доброделание, определит порядок его по указанию слова Божия — и это не на один месяц или год, но на всю жизнь, — и положит неуклонно пребывать в сем порядке, и потом, когда пребудет верен ему, — пусть хвалится своею силою: а без сего не лучше ли заградить уста свои».

Правильная внутренняя жизнь требует определенной «внешней» организации, формы. Сам человек ее себе создать и достаточно долго ее поддерживать не в силах.

Гордый человек и смерть

Другая проблема состоит в том, что нравственность, освобожденная от «религиозных предрассудков», совершенно не учит самой трудной добродетели — смирению. Скорее она учит тому, что ему во многом противоположно, и что принято называть самоуважением и чувством личного достоинства. Русский мыслитель Константин Леонтьев в этом контексте говорил, что современная цивилизация сделала из человека «существо, исковерканное чувством личного достоинства».

Если вопрос о Боге отставлен в сторону, то получается, что хорошими поступками или чертами характера я обязан самому себе, только своим собственным усилиям. Но разве даже самая замечательная черта характера или личности — природная доброта, хорошая память, сообразительность — это не дар? Не то, что человеку вначале либо дано, либо нет, и что он может потом лишь упражнять в себе или это забросить, «зарыть свой талант»?

Еще один дефект нравственности, возведенной в абсолют-то, что при этом совершенно упускается вопрос о смерти и бессмертии. Если вопрос о Боге и вере вторичен, то теряется самое главное в христианстве — вера в Воскресение и возможность (совершенно негарантированная кому-либо лично) вечной жизни. В чем смыл совершенного добра, если оно все равно обречено на исчезновение? Великий русский поэт Гавриил Державин писал:

Такова судьба всех дел, даже самых добрых, если они замкнуты лишь в земной горизонт — их исчезновение и забвение. Так зачем тогда вся «ярость и шум» нашей жизни? «Если Христос не воскрес, то тщетна наша проповедь, тщетна и вера ваша» (1 Кор. 15:14).

В самом деле, даже внутренний камертон, голос совести, на вопрос о возможности вечной жизни молчит. Как должно быть по совести — есть ли иная жизнь за гробом? Совесть не знает ответа на этот вопрос.

Совесть, или внутреннее моральное чувство, или «Бога в душе» можно сравнить с растением. Чтобы оно выросло и дало плод, нужно очень много условий. Нужно семя, которое не самим растением создано, нужны плодородная почва, благоприятный климат, достаточное питание, и многое-многое другое. Излишне говорить, что сам человек себе это создать не может, как Мюнхгаузен не может себя вытащить из болота, ухватившись за собственные волосы. Нужно восполнение нашей нравственности (очень хрупкой на самом деле живности перед лицом разных искушений и испытаний) чем-то большим, что ей позволило бы по настоящему сбыться, исполниться. Только так и из нашего «внутреннего марала» может появиться хотя бы шанс на действительное добро.

foma.ru