Заповеди Эдема
[1] [2]
Кроме того, именно в заповеди логосного познания мира — радикальнейшее отличие библейской религии от буддизма. Бог велит человеку нарекать имена миру. Христианство — религия Слова, оно дружно со Словом, фило-логично. Эту же онтологичность слова признает и буддизм. Но с какой переменой знака! В знаменитую ночь просветления Гаутаме открывается, что именно в именах — причина бытия мира и человека. И, значит, избавиться от жажды бытия можно лишь через разрушение имен, через разрушение познания, точнее — через радикальное ограничение познания, приучение мысли к абсолютному молчанию обо всем в мире. Просветление Будды было строго логичным рассуждением: смерть происходит от рождений, рождения — от дел, дела — от желаний, желания — от ощущений, ощущение рождается соприкосновением духа с другими предметами, соприкосновение родится из ознакомления с именами и предметами, а ознакомление — из познавания. И вот — просветление: «Разрушь рождение — и страсть, и смерть прекратятся! разрушь желание — и умрет воля! разрушь соприкосновение — и умрет ощущение! разрушь знание — умрут имена, определения, а с ними — познаваемость вещей, их реальность для нас, возбуждающая ощущения! одним словом: разрушь обман призрачного внешнего мира, и умрет сансара, основа личного бытия, неведение истины!»[17]. Буддизм стоит на позициях радикального номинализма: имена ничего не выражают; они лишь наделяют иллюзорной целостностью и привлекательностью поток дхарм, мешая тем самым его окончательному замиранию.
Библия же говорит, что человек должен дать имя миру.
И, наконец, четвертая заповедь — не вкушай от древа познания добра и зла. Кажется, она по форме противостоит позитивному наполнению первых трех заповедей. Почему же именно «пост»[18] был важнейшим Божиим повелением?
Человек призван к пути. Ему предстоит проделать путь от образа Божия к подобию Бога. Подобие — цель, к которой надо идти. Путь же возможен лишь при наличии от-стояния исходной точки от цели.
Чтобы отправиться в путь, я должен знать и ощущать, что здесь и сейчас я не обладаю и в принципе не могу обладать тем, что ждет меня в другом месте, и между «здесь» и «там» лежит путь, который я должен пройти. Великий Пост по определению есть не что иное как путь к Пасхе, или, в другом смысле, вообще сама Пасха (ибо Пасха есть нечто динамическое, устремленное: бегство, стремительное избавление, стремительное совершение). Пост есть призыв к изменению, и именно так понимает первую заповедь свт. Григорий: «Если бы мы пребыли тем, чем были, и сохранили заповедь, то сделались бы тем, чем не были, и пришли бы к древу жизни от древа познания»[19]. Сам по себе пост всегда бессмыслен. Его смысл лежит за его пределами, он — подготовка к тому, что его нарушит, прекратит. Пост призван нечто переменить в человеке так, чтобы он стал более открыт для той радости, которая предназначена для него в конце пути. Пост обретает смысл за своими пределами: говение исполняется в Причастии, Великий Пост — в Пасхе… И если человеку в Эдеме дается заповедь Поста — значит рано или поздно этот пост должен был стать отмененным. «Заповедь <…> дана только на время», — толкует это место книги Бытия преп. Ефрем Сирин[20].
Но прежде человек должен чему-то научиться.
Человек призван к обожению. Значит, первое, что ему надлежит понять: я — не Бог. Вообще-то это — естественный вывод из любого акта подлинного Богообщения: в последнем даются два смысловых содержания. Первое — «есть Бог» (и отчасти — «что есть Бог») и второе — «я не есть Бог». Это понимаемое различие не является, однако, частным случаем «трансцендентальной апперцепции», а имеет ясную оценочную окрашенность в покаянные тона. Это «я не есть Бог» должен был понять Адам, поняв — опечалиться этим, а опечалившись, — сделать нечто для преодоления замеченной пропасти.
Познание Бога для него было необходимым условием познания самого себя и своего места в бытии[21]. Как мы увидим дальше, не поняв этого сначала, Адам и затем его потомки будут учиться этому в более жесткой форме уже за вратами Эдема, учиться — путничеству. Поскольку сотворить человека в его финальном состоянии — Богом — было невозможно, необходимо было призвать его к самостоятельному прохождению пути обожения. И вот человек творится существом предельным. У него есть границы, а, следовательно, в мире есть иное, чем он сам, притом — высшее. Человек, как любят говорить экзистенциалисты, вообще начинается со стремления сделать невозможное, с жажды выхода за свои пределы. А раз так, то для осуществления своего экзистенциального призвания он должен видеть свои границы и даже тяготиться ими. Человек — странник из времени в вечность. Он весь определен антиномией протона и эсхатона, своего начала и конца, прошлого и будущего. Он вышел из небытия, но призван к вечному и полному бытию. Человек всегда между, всегда на грани. В нем единятся и борются бытие и ничто, и когда нет Богообщения — Логос уже не сдерживает хаос, и человек возвращается «в землю, от нея же взят еси» (Быт 3:19). Поддерживать же Царство Божие внутри себя, преодолевать смерть, конец, хаос человек может лишь трудом, раскрывающим его для дара благодати.
И вот, чтобы побудить Адама к труду по возделыванию не только земли Эдема, но и собственной души, на него налагаются бремена тяжкие для него и неудобоносимые — пост. «Не вкушай».
Состояние Адама в этот момент, может быть, и не было столь блаженным, как это принято представлять (в конце концов, Адам ведь «не был человеком обоженным»[22] а, значит, и актуально, и полностью причастным божественному благу).
Косвенным образом, хотя и вполне логично, это подтверждается и напоминанием Златоуста: «никто не думай о себе, что из-за предков потерпел вред: данное нам гораздо важнее потерянного нами»[23]. Это значит, что то, что имел и утратил Адам, меньше того, что имеет христианин, которому дается «не рай, но самое небо»[24]. Полнота даров во Христе больше, чем в ветхом Адаме («ныне Божии человеки стали выше первого Адама. Силою Духа человек становится выше его, потому что делается обоженным»[25]), но эта формула, конечно, обратима: полнота духовного совершенства и радости в Адаме меньше, чем у тех, кто достойно причащается Христу. Изначала в Адама была вложена тяга к «восхождению от силы в силу» как источник роста, необходимый для становления человека. Человек задуман и создан как существо, жаждущее премениться в иной род бытия, а потому тяготящееся быть только собою.
Человек должен помнить о своем статусе служителя. Без этой памяти нет и памяти о Боге: без печали о дольнем не бывает тоски по горнему.
Человек был призван к познанию — и прежде всего познанию самого себя, своего положения и назначения. И вот, чтобы человек открыл и заметил самое главное в себе, ему был дан пост. И этот пост был труден для Адама, но он и был дан, чтобы побудить его к труду: «Надлежало, чтобы человек прежде всего получил бытие, получивши — возрастал, возрастая — мужал, мужая — укреплялся, укрепляясь — усовершался, усовершаясь — прославлялся, прославляясь — удостаивался видеть Бога» (свт. Ириней Лионский)[26].
Человек не выдержал поста. Он совершил грех. И опять здесь — диалектика отрицательного запрета и положительного действия. Казалось бы, раз заповедь негативна, дана в качестве «нет», то действие, ее нарушающее, содержит в себе «да», имеет знак «плюс»: «делай». Но, однако, грех по самой своей природе отрицателен. Грех — это не нарушение заповеди, а отказ откликнуться на призыв быть чем-то большим, отказ творить всегда новую жизнь. Ведь «Бог есть Бог того, кто желает приобрести большее, если при этом принуждает себя ко всему»[27].
Всмотримся еще: является ли заповедь чем-то извне налагаемым, неудобоносимым и лишним, без чего можно обойтись? Чтобы ответить на этот вопрос, стоит обратиться к латыни. Запрет (заповедь) здесь — interdictum («запрет», «прещение», в русском буквальном переводе этому соответствовало бы выражение «между-речие»)[28]. Это — речь одного субъекта, обращенная к другому, диалог. Но если я слышу не мою речь, значит, в моем мире появился Другой, который не есть я. Появление Другого — это ограничение меня, точнее — о-предел-ение, выявление меня как меня, как не-Другого. В между-речии я должен остановиться, приемля Другого и то, что он говорит мне. Здесь мне открывается мой предел — Другой. Именно открывается, и потому интердикт — необходимое проявление откровения. Так диалог оказывается неизбежно связан с ограничениями. Нарушение интердикта — это нарушение суверенности Другого, это стремление «потребить» его, сделав частью моего мира. В конечном счете это — уничтожение диалогичности, отпадение в монологичный и монотонный мир одиночки. Но сказано же Адаму: «Не хорошо быть человеку одному» (Быт 2:18).
Интердикт Адаму — это свидетельство серьезного отношения Бога к человеку: человек признается собеседником Бога. И это — требование аналогичной серьезности в отношении человека к Богу. Так что, резюмируя по-латыни, «omne colloquium est interdictum», что можно перевести и как «всякий разговор есть между-речие», и как «всякий разговор — это запрет». Адам не одинок в Бытии, и его неодиночество требует от него определенного этикета, — таков смысл заповедей вообще (независимо даже от их конкретно-позитивного смысла). «Бог учтив», — сказал кто-то о тайне Божественного смирения перед нашей свободой. Адам же поступил невежливо. А это — тяжелый грех, он таит в себе кощунство даже в отношении образа Божия — человека.
Итак, Бог и мир ожидают от человека священнослужения. Человек должен был принести Богу себя и весь мир как свой (ответный) дар, утвердив тем самым в мире закон жертвенной любви. Поэтому-то «не ради рая был создан человек, а напротив, сам был виною насаждения рая»[29]. Рай — для человека, но человек — для Бога. По словам К. С. Льюиса, при создании человека ему были предложены правила игры: всякого дара можно касаться пальцами, чтобы переправить его Другому, но нельзя брать в руки: иначе золотое яблоко жизни окажется яблоком раздора. Человек не вправе считать собственным владением даже самого себя (что, впрочем, разъяснял своим ученикам еще готовящийся к смерти Сократ).
И вот человек должен был принять мир не для его эксплуатации и уж тем более не для «покорения природы» — а для служения в нем. Священником поставляется человек в раю. По преп. Максиму Исповеднику, человек является предстоятелем твари, совершающим сакральное, культовое управление ею в полном и трезвом сознании того, перед Кем он предстоит.
Чем же в этом случае был мир? Космос был храмом, рай — трапезой (центральной частью) храма, в глубине Эдема таился алтарь, перед которым предстоял человек — живая икона и священник… Весь мир был неотделим от Бога, не закрыт для Него, и потому был «овеществленной благодатью».
И все же человек не нашел пути, чтобы через дары мира причаститься ко Творцу. Все заповеди Эдема оказались им нарушены. Призванный умножать жизнь — он стал причиной смерти. Призванный к труду — он избрал путь беструдного, магического самообожения. Призванный к познанию — он не распознал искушения. Призванный к благоговейному дистанцированию от святыни — он обошелся с нею кощунственно-властно.
И открылись у Евы глаза, «и увидела жена, что дерево хорошо для пищи» (Быт 3:6). Первый человек не смог стать священником, — и мы стали потребителями.
[17] Кожевников В. А. Буддизм в сравнении с христианством. Пг., 1916, с. 593.
[18] См. Синаксарь (уставные чтения из Триоди Постной) в Неделю сырную.
[19] Cвm. Григорий Богослов. Слово 44 // Творения. Т. 1, с. 657.
[20] Преп. Ефрем Сирин. Толкование на книгу Бытия, с. 239.
[21] Психологически эта ситуация сравнима с той, о которой Экзюпери сказал: «познать, что такое любовь, можно только вдали от любимой. И Бога можно познать лишь упражняясь в молитвах, на которые Он тебе не ответит». — Де Сент-Экзюпери А. Военные записки. М., 1986, с. 216.
[22] Лосский В. Н. Догматическое богословие // Богословские труды. Вып. 8. М., 1972, с. 68.
[23] Свт. Иоанн Златоуст. Восемь слов на книгу Бытия. 5 // Творения. Т. 4. СПб., 1896, с. 32.
[24] Там же, с. 33.
[25] Пpeп. Макарий Египетский. Духовные беседы, сс. 183, 250.
[26] Цит. по: Mump. Макарий. Православно-догматическое богословие. Т. 1. Спб., 1868, с. 464.
[27] Древний Патерик. М., 1899, с. 287.
[28] Запретительное значение русского слова «заповедь» проявляется, например, в слове «заповедник» — место, где запрещается нечто делать.
[29] Преп. Ефрем Сирин. О рае // Творения. Т. 5, с. 273.
[1] [2]
Опубликовано: 02/02/2009