Гоголь — тайный советник Европы
Симпозиум по Гоголю в сентябрьской Венеции созвал профессор тамошнего университета Витторио Страда, живая легенда западной, да и всей другой славистики, к 150-летию смерти писателя.
На симпозиум собрались знатоки Гоголя. Со всех концов, если вспомнить поразительный образ из «Страшной мести», где в Киеве «вдруг стало видно» во все стороны света.
Некогда Гоголь мимоходом заметил об одном сверхсвойстве пушкинского слова, по его разумению «проваливающегося» всегда в некий сверхсмысл. В «бездну пространства» всех неисчерпаемых мировых смыслов. Выражение это, пожалуй, наиточнейший интеллектуальный авторитет самого Гоголя. Так что работы над ним его знатокам еще хватит на ближайшие столетия. Если, разумеется, таковые имеются и будут в распоряжении человечества. Все чаще и чаще смещающегося в сторону того безумия, несравненным художником-знатоком которого и был Гоголь. И ныне остающийся в той же грандиозной роли в текущем историческом времени.
Текущем — но куда?
Очень характерно, что все те специалисты по Гоголю, не слишком соглашаясь друг с другом, в общем соглашались с самим Гоголем. С его, скажем так, художественной и мировоззренческой эволюцией. Столь стремительной, что она скорее напоминает уже о динамике. Да еще и катастрофической.
Профессор Страда напомнил о смыслово-географическом «треугольнике» всего гоголевского феномена: Украина-Петербург-Рим. Все содержания этой «бездны пространства» были известны Гоголю. Были им объединены и осмыслены. Собственно, он сам был «содержанием» того сверхпространства.
Даже самые парадоксальные доклады, речи и реплики на том симпозиуме вращались вокруг того великого «треугольника».
«Вечера» и «Миргород» — сборники украинских повестей Гоголя, сборники собранных и пристальнейше рассмотренных полтавско-петербургским вундеркиндом (конечно, по нынешней возрастной мерке) украинских смыслов. Как, впрочем, и украинских бессмыслиц.
Ровно сто лет до Гоголя в петербургской цивилизации, отмеченной неслыханной даже в стремительном европейском времени интенсивностью, пребывали украинцы. Самых разных рангов, интересов и прочее. Суперкарьеристы. Морганатические мужья тамошних цариц. Их канцлеры и министры. Всевозможные тайные и другие советники и так далее. Но лишь в конце столетнего присутствия появился мальчик-гений из захолустной Васильевки, сочинивший поразительную дилогию самого украинского присутствия в большом историческом времени. От героического средневековья до тех захолустных будней. Славянская мифология, украинский фольклор и украинская же история — все это «Вечера» и «Миргород» превращают в наиярчайшую панораму национального существования. И национального же самоосуществления.
Но, сочинив — в устрашающе короткий срок — сугубо украинскую дилогию, Гоголь столь же стремительно создает своего «Ревизора» совсем другого мира — гигантской империи, ее фасадов и того, что расположилось за ними, ее столицы на пограничье Европы, евразийской ее сверхпровинции, из которой годами не доскакать до какой-либо границы.
По сей день искусство «петербургского» Гоголя оказалось непревзойденным. Предвосхитившим все возможные уровни литературного письма — реалистического, авангардистско-модернистского, постмодернистского.
...Такое впечатление, что все, ныне столь многообразные «измы» — от символизма до сюрреализма и далее — «одолжаются» у Гоголя. Предстают чем-то вроде заметок на необозримых полях «Записок сумасшедшего» или вот «Невского проспекта». «Одолжайтесь», — это из повести, где поссорились между собой украинские ее антигерои. Такое впечатление, что современная цивилизация, колоссально увеличившая число невских проспектов и сумасшедших, без конца эстетически одолжается у Гоголя.
...Но вот уже закончен первый том поэмы о мертвых душах. «Куда же нам плыть» дальше? 1840-е годы в истории Европы — это, среди прочего, ее героическая попытка разрешить загадку человечества и человека — как бы стратегически. Возникает гигантская наука человековедения, жаждущая понять человека, бывшее и сущее его умаление, его унижение и отчуждение — и спасти его. Маркс именно тогда предлагает свою «антропологию», а христианско-консервативная мысль — свою. Но все эти, казалось, столь несхожие фланги европейской культуры, вдруг глубоко задумавшейся над своим будущим, где-то трагически сходятся. Не случайно блестящий русский барин-литератор Анненков, образцовый человек «сороковых годов», поочередно беседовал то с Марксом, то с Гоголем.
...На симпозиуме итальянские исследователи Чезаре Де Микелис и Санто-Граччиотти обнаружили поразительное сходство между «поздним» Гоголем и тогдашней, так сказать, «авангардистской» католической теологией. Бесконечно озабоченной в ту пору драмой истории, трагедией человека, уносимого демоническими стихиями им же созданной цивилизации в неведомую, но, несомненно, грозную сторону. «Соотечественники, страшно!» (Гоголь. «Выбранные места из переписки с друзьями»).
Поздний Гоголь, отодвинув в сторону и давнишнюю свою украинскую апологетику, и петербургский скепсис, ищет — вместе с величайшими из европейцев — путь к спасению заплутавшего человека. Ищет ценой своего дара, репутации, здоровья. И, наконец, жизни.
Эти-то поиски сегодня представляются едва ли не злободневными. Некоторые цитаты из «позднего», но не запоздавшего Гоголя — сродни сообщениям в сегодняшних вечерних газетах.
...Девяностолетний иерусалимский профессор, прошедший через ад сталинской каторги, выявил у Гоголя «выбранные места», удивительно сходные с «мыслями» Блэза Паскаля. Того самого, который в тех своих «Мыслях» употребил выражение «удел человеческий». Выражение, ставшее затем названием угрюмого «Романа Андрэ Малоро об уделе человеческом».
«А удел человеческий становится все сложнее и сложнее» (Пьер-Паоло Пазолини).
Наш земляк из подполтавской Васильевки это понял одним из первых в мире.
Опубликовано: 06/11/2007