Господь управит

Между покрытым мхом нижними рядами старого церковного сруба была незаметная со стороны маленькая дверца, прикрытая позеленевшей от времени печной заслонкой. О ней все забыли, да и зачем помнить, если узенький проход, служивший когда-то для доставки угля и дров к церковной печи, по назначению уже давно не использовался, так как саму печь разобрали по ненадобности, а храм вот уже три года как закрыли. Вернее церковь закрыли, а храм пока еще стоял, храня от непогоды и растаскивания колхозное добро: немного посевного зерна, конскую упряжь, да ведра с лопатами и метлами.

Сельские пацанята потайной вход отыскали и, устраивая свои незамысловатые игры, определили здесь место для своего «штаба». Прошедшая война, хоть и закончилась более пятнадцати лет назад, была еще рядом. Живы отцы-фронтовики, каждый день вольно или невольно вспоминавшие лихую годину; о победе и подвигах рассказывали в школе; старушки на вечерних скамеечных разговорах всё войну поминали неладную; да и немецкая каска, из которой хлебали свою собачью пищу дворовые Шарики и Барсики, была естественной в дворовом хозяйстве.

Церковь еще недавно работала. Службы, хоть изредка, но проводились. Присылали из епархии на месяц-другой очередного священника, но как только тот начинал обживаться, да с народом знакомиться — тут же и убирали. Печальник и молитвенник постоянный никак не входил в идеологическую составляющую пятилеток социализма. Не нужен священник передовому колхозному крестьянству, да и раздражал сельсоветское начальство, как-никак уже Гагарин в космосе побывал и никакого Бога не видел, а бабушки с дедушками все не успокоятся…

Последним священником был худенький, неказистый, немощный мужичок, который службу вел тихо, невнятно и на первых порах, казалось, что и в алтаре никого нет. Лишь только застиранное белое облачение, мелькавшее за царскими вратами, определяло наличие священнослужителя. Батюшка со всеми соглашался, всех молча выслушивал и только кивал своей маленькой, с редкой седой бородкой головкой, да раз за разом мелко поспешно крестился, повторяя постоянно:

— Господь управит, Господь управит…

Что и как «управит» — было непонятно, но областное религиозное начальство, которое так и называлось: «Совет по делам религий», угрозы в этом «служителе культа» никак не определило. Поэтому, как-то само собой решилось, что до уже установленного дня, когда будет на сельском сходе зачитано письмо от «имени сельской интеллигенции и трудовых колхозников» с просьбой закрыть «очаг мракобесия и предрассудков», священника больше никуда не переводить.

Так и служил батюшка свои воскресные да праздничные службы, незаметно приезжая и так же невидимо для всех уезжая. Где его семья, дом, родные — никто толком не знал. Знали только одно: в городе живет. Впрочем, по существу это никого из власть предержащих в данном селе не интересовало, но как оказалось зря.

Весна выдалась в тот год засушливой. Хоть и было много снега на полях, но он сошел за несколько дней одним половодьем, затопив спускающиеся к речушке огороды колхозников и напрочь снеся деревянный мосток, соединяющий две стороны села. После схлынувшей в одночасье воды лишь несколько раз прошел дождь, а после Пасхи небо стало забывать, что такое тучи. Ни облачка с утра до вечера.

Старички пошли в сельсовет с просьбой разрешить в поле с иконами да батюшкой выйти, упросить Бога дождик даровать. Куда там! Взашей, чуть ли ни с порога вытолкали, отправили внуков нянчить или по хозяйству справляться. Да оно и понятно, как тебе власть советская подобное разрешение даст, если Бога никогда не было и нет? Тогда и не власть она вовсе.

В воскресенье после службы устроили прихожане совет, как же все-таки отслужить молебен о дождике не в храме, а как положено, там где пшеница да кукуруза с подсолнечником посеяна. Судили рядили, но без разрешения выходить — значит не только на священника беду накликать, но и семьям своим, детям, прежде всего, навредить.

Батюшка во время этого церковного схода в уголочке сидел и все вздыхал горестно. А что он еще мог? Только молиться и вздыхать, да свое «Господь управит» повторять — вот и все разрешенные возможности. По тем законам наемник он был при приходе. Все староста решал, да двадцатка определяла вместе с начальством областным, к слугам Божьим неласковым.

Пригорюнились прихожане. И было отчего. От урожая все зависели и года голодные послевоенные хорошо помнили. Страшное время. Не дай Бог повторится.

Уже почти решили на приходском дворе молебен отслужить в среду ближайшую, как раз Преполовение припадало, середина срока между Пасхой и Троицей, но тут подал голос священник, причем решительно, никто и не ожидал такой властности в речи:

— Вы тут посидите, а я к председателю схожу.

Все как-то разом и молча согласились.

Староста за ним подался, но батюшка его остановил и от помощи отказался. Причем сделал он это хоть и вежливо, но утвердительно и настойчиво:

— Здесь посиди, моё это дело.

Староста вдруг и в росте уменьшился, и голос командный потерял. Чудеса, да и только.

Председатель колхоза был на дворе тракторном. Да и где ему было еще быть? Теперь тут главная забота председательская: думать, как и чем влагу сохранить, а где ее возьмешь влагу эту живительную, если третью неделю ветер суховеет, да солнце печет? Впрочем, председатель всегда сюда, к технике поближе приходил, когда трудно было, да звонки с бумагами из района и области одолевали. Только тут и забудешься, у любимых с детства механизмов да тракторов, главе колхоза своим урчанием и запахами любимый Т-34 напоминавшими, на котором он от Ковеля до самой Праги прошел. В конторе не работалось. Да и о какой работе могла быть речь, когда с утра до вечера, чем дольше стояла жара, тем больше директив, указаний и безотлагательных бумаг с требованиями и приказами получал председатель. Оправданий и жалоб на погоду никто слышать не желал и не хотел. Председатель прекрасно понимал, что никакие причины и ссылки на жару его никак не оправдают.

Виноват — и все.

Пребывая в таком невеселом состоянии, сидел глава колхозный за механизаторским столом и тупо смотрел на палочки выходов, рясно стоявших напротив механизаторских фамилий. Работали много и как положено на селе, трудились, рук не покладая, от зорьки до зорьки. Но что они получат, с такой засухой? Детворы же, в каждой хате, после войны народилось множество. Чем кормить будут?

Невеселые размышления главы колхоза прервало тихое:

— Здравствуйте, Василь Петрович! — так председателя звали.

Пред ним стоял священник, в сереньком не по жаре надетом пиджачке, теребивший в руках такого же цвета вылинявшую поповскую шапочку-скуфейку.

Попа на механизаторском дворе Василь Петрович никак не ожидал увидеть, да и вообще он его лишь пару раз мельком встречал и даже не знал, как зовут священника.

Тот, как бы понимая затруднения председателя, представился:

— Меня отец Михаил именуют, служу я при церкви вашей…

— Ну и?... — буркнул Василь Петрович.

— Да вот дождика нет, надобно в поле выйти помолиться.

— Ты молись не молись, — раздраженно ответил председатель, — а синоптики с города сказали, что до конца месяца дождя не будет.

— Так то синоптики, — ответствовал отец Михаил, — а то Бог.

Василь Петрович не то что отмахнуться от подобного утверждения захотел, он уже и воздуха в грудь набрал, чтобы отправить попа куда-нибудь подальше, но священник как-то тихо и умиротворяющее продолжил:

— Бог-то, Он все управить может.

Это «управить» холодком председательского сердца коснулось, или ветерок так подул, но что-то остановило Василия Петровича, и он, неожиданно для себя, спросил:

— И что, дождь пойдет?

— Должен пойти, — ответствовал священник, — Бог-то видит, что хлеб насущный не для богатства и наживы, а для жизни своей и для детишек просить будем. Как не помочь? Поможет.

Председатель долго смотрел на маленького неказистого священника и не мог понять, откуда уверенность такая у того, кто по всем параметрам — сплошной, никому не нужный пережиток. Но даже не это смущало главу колхоза. Дело в том, что сам Василь Петрович, непонятно с какой стати и от какой причины понял, что дождь пойдет, если они помолятся.

— И куда ты со своим приходом идти собрался? — вместо окрика-отказа вопросил председатель.

— На криницу, в балку, через поля, — ответил священник, и продолжал. — По дороге слово Божие почитаем, да помолимся усердно, а на кринице водичку освятим.

— Когда собрались?

— Да в среду эту, на Преполовение, — ответил отец Михаил.

Если бы председателю полчаса назад сказали, что он разрешит крестный ход ради дождя, тот бы в лучшем случае рассмеялся или выругался, но сейчас Василь Петрович лишь произнес:

— Идите.

И пошел в сторону стоявшей неподалеку техники. Потом обернулся, внимательно еще раз посмотрел на священника и добавил:

— Не дай Бог, если дождя не будет!

— Как не будет, пойдет дождичек, Господь управит, — заверил отец Михаил.

В среду, после литургии, из церкви с крестом и хоругвями вышло полсотни прихожан, сопровождаемых гурьбой только что распущенной на каникулы детворы. Они шли по центральной улице села с пением: «Воздуха растворение повелением Твоим прелагаяй. Господи, вольный дождь с благорастворенными воздухи даруй земли…». Их было бы больше, но день-то рабочий. Впрочем, и этот немногочисленный крестный ход переполошил сельский совет, на крыльцо которого выбежали и землемер, и паспортистка, и секретарь, а из открытого окна главы сельского совета было слышно, как тот кричал в телефонную трубку:

— Я не разрешал, это Василь Петрович добро дал…

Крестный ход еще не успел дойти и до полевой дороги, как нещадно тарахтя и поднимая клубы пыли со стороны города прикатил участковый. Бросив на обочине трофейное средство передвижения, он подбежал к священнику, торжественно с крестом и кадилом шествовавшим за крестом, иконой и хоругвями и, сорвав фуражку, выставил ее перед собой, как запрещающий жезл, заорал:

— Стой! Куда!? Кто позволил?

— Тихо, милиция, не кричи, — ответствовал церковный староста, — видишь, молятся люди. Нельзя кричать. А на крестный ход нам председатель согласие дал.

Милиционеру после подобного объяснения осталось лишь размышлять о том, куда, кому и как докладывать, а крестный ход все шел и шел через поля, останавливаясь на поворотах и пересечениях дорог. Даже издалека были слышны песнопения, и голос священника, читавшего молитвы. Странно это было… Его, голос священнический, в церкви не всегда различали, а здесь и отца Михаила уже не видно, а голос слышно.

Перед тем, как выйти к балке, где была известная всей округе криница, дорога запетляла в гору, на которой стояла геологическая вышка.

Опустился люд православный на коленки, а батюшка все руки к небу воздевал, молитвы читая. Притихли ребятишки, и среди вздохов, всхлипов и «помоги, Господи» лишь жаворонки не умолкали. Даже ветер затих.

Крестный ход спустился в прохладную, заросшую лесом балку, и, пока священник, не спеша, водосвятный молебен служил, а хор «Преполовившуся празднику, жаждущую душу мою благочестия напой водами…» распевал, посвежело в полях, тучки появились, а вечером… вечером дождь пошел.

Он долго шел, до пятницы, лишь на некоторое время прерываясь, что-бы сельчанам дать время по хозяйству управиться.

В пятницу же, в городе, в малом зале райкома исключали из партии Василия Петровича, а с председательского поста его еще в четверг прогнали.

— Как же ты, фронтовик, орденоносец — и так на руку попам сыграл? — вопрошал партийный секретарь. — Когда весь народ советский к коммунизму стремится, ты мракобесие поддерживаешь!

Грозно смотрели на Василь Петровича и секретарские глаза, и глаза портрета над секретарем висящего.

— Вот скажи нам, — вопросил секретарь, — зачем ты это сделал?

Ничего не ответил фронтовик. Он просто подошел к окну и открыл его. В зал хлынул прохладный, мокрый воздух и наполнил всех и вся шелестом идущего спасительного дождя.

Через темный лаз церковного сруба пролезли несколько мальчишек с выгоревшими за жаркое лето головами и, как на подбор, с облупленными носами…

В церкви было прохладно, сухо и пахло зерном и чем то еще, чем мальчишки не ведали. Да и откуда они могли знать церковный запах?

Вдруг заскрипела и приоткрылась большая церковная дверь, и в храмовый сумрак зашел Василий Петрович.

Деревенская ребятня, в своем невидимом со стороны уголке притихла, уткнувшись в ладошки и плечи друг друга. Испугались они сторожа колхозного, вдруг застукает и не будет у них такого неизвестного никому «штаба».

Василь Петрович их не видел. Да и не по сторожевым своим делам в церковь он зашел. Он дверь прикрыл и к заброшенному алтарю направился. Там, вверху, над бывшим куполом икона сохранилась. Василь Петрович не знал, чья икона, он просто стоял, подняв голову вверх, смотрел на образ святой и тихонько так повторял:

«Управь, Господи!»