Приказчик

Однажды случилось в уезде такое, что долго об этом рассуждали, особенно в нашем краю. Как соберутся — нет-нет да переведут разговор на случившееся, все рассуждают как вышло и что; но больно много выдумки примешивали, так и норовят изукрасить. От этого идет один урон правде — до того понапридумывали, что и тысячу мудрецов голову себе сломают, а так и не разберутся как на самом деле-то было. А было-то вот так:

Наше село и раньше было небольшое, а как волю царь-батюшка дал, так и вовсе поредело: много молодых да крепких мужиков на заработки в города подались. Земли у нас небогатые, едва кормишься с них. А налоги плати, а выкуп собирай за надел, вот и промышляли кто чем мог: кто извозом занялся али к купцам мценским нанялся хлеб по реке на баржах сплавлять; кто ремесло старое вспомнил — игрушки лепить стал или плошки-ложки вырезать из дерева. Но все же на земле много народу остались — оно привычнее: знаешь уже что да как. А пойдешь в город — что тебя ожидает? Там, говорят, больше везения надобно, смекалки особой. Нет, оно, конечно, и на земле дураком не прокормишься, но поспокойней у нас, попривычнее. Не зря говорят лучше синица в руках, чем журавль в небе. Вот и продолжали хлеб сеять, скотинку держать, да на ярмарку излишки отвозить. Бывало и купцы сами наведывались за товаром. Только вот бестии хитрые ведь обведут вокруг пальца: продашь им втридешево и сам поражаешься, как вовсе за бесплатно не отдал; почешешь голову, сплюнешь в сердцах, поклянешься, что впредь в город на ярмарку отвозить товар будешь; а приедет очередной купец, зальется соловьем, где пригрозит низкими ценами на торгах, где на разбойников нажалуется, где лестью рассыплется, и вновь отдашь ему последнее за бесценок. Ох, сколько проклятий по домам несется после купеческого отъезда, сколько шума, крику! а назад-то проданное не вернешь — купца уже и след простыл. Да и таким деньгам рады! не успеешь их в руках подержать, словно ветром сдувает: то подать заплати, то обновы купи, то долг отдай, так и благодаришь Бога, что хоть за столько-то продал. Так и жил народ поживал, где радовался, где горевал; ссорился да веселился; работал да плясал.

Жил в то время у нас малец один, Прохором звали. Десяти лет от роду остался Прохор сиротой: поехали его родители зимой в город зерна продать, да на речке видать лед подтаял, провалились под воду; еле выбрались, товар загубили, лошадь покалечили; сами слегли в горячке и померли один за другим. Только дед остался у мальчонки. А какой со старика кормилец? Едва перебивались с хлеба на воду. Старик свистульки на продажу лепил, а Прохор в работники подался: кому по хозяйству поможет, купцу какому подсобит; да все копейки зарабатывал — сироту-то любой норовит обидеть. Все утешение только, что у отца Иоанна находил; жалел батюшка Прохора, завсегда ему чем мог помогал; слезы горестные утирал.

— Какая же ты сирота? — прижмет к себе, морщинистыми руками по голове гладит, — У всех нас Отец есть на Небесах, он всегда с нами! Да и родители твои живы, на тебя сейчас смотрят и радуются! Смерть-то она только кажется такой, а на самом деле суть рождение новых человецев!

Дивился Прохор таким словам, но не решался расспрашивать батюшку, что значат они — знал как устает отец Иоанн: с раннего утра до глубокой ночи людей утешает, в Храме служит.

Прикипел всей душой мальчонка к священнику, каждый день в Храм приходил, алтарником прислуживал; а как подрос малость, так и о монастыре задумываться стал. Девушки деревенские от его решения немало погоревали: парень-то статный, чернобровый, нос с горбинкой, глаза озорные; так и вздыхали от тоски по Прохору подружки. Только оно ведь как: останься он в деревне, ведь сами за него не пошли бы. Сирота нищая, все хозяйство — изба старая да портки.

Как запало монашество Прохору на душу, так подолгу возле иконы Пресвятой Богородицы стал на коленях молится, о чем-то просил, вставал просветленный, радостный, словно сил прибавлялось от молитвы. После этого и работалось легче и домой уходить не хотелось из Храма. Новая жизнь начиналась для парня. Да послал ему испытание Господь.

Дни к Троице бежали, престольному празднику. Прохор пораньше встал, помолился, в Храм поспешил: накануне отец Иоанн попросил его подправить ограду храмовую. Пришел парень, смотрит староста хмурый ходит, матушка в черном платке, глаза красные, слезы платком утирает.

— Что случилось, матушка? — испугался Прохор.

Молча посторонилась старушка, пропустила его в храм. Темно с непривычки после света солнечного, теплится у икон лампадки, потрескивают свечи — присмотрелся Прохор — гроб стоит — подошел ближе и выскочил как ошпаренный на улицу, чуть старосту с ног не сбил, в поле убежал; упал на траву, кулаками землю бьет, зубами скрипит, чуть ли не волком воет. Потом притих и до самого полудня лежал неподвижно. Что с ним после смерти отца Иоанна приключилось — загадка. Словно подменили мальца: нелюдимый стал, угрюмый, в Храм и вовсе не заходит, ежели и переступит порог, то кое-как перекрестится и убегает обратно. А тут и дедушка его к осени собрался в путь-дорогу. Исповедовался, причастился накануне, домой пришел, лег на лавку под образа, сложил руки на груди и отошел ко Господу. Последний удар для Прохора то был, собрал вещи парень после похорон и в город подался к купцам в работники наниматься. Долго бродил от лавки к лавке, от баржи к барже. Посмотрят на него купцы, покачают головами да отправляют от себя.

— Не нужон, — говорят, — своих молодцов хоть отбавляй!

Парень по домам богатым пошел.

— Все, — говорит, — готов делать. И руками мастерить умею, и за скотиной ходить. Возьмите Христа ради.

Да только захлопнут двери перед самым носом, слава Богу, если не обругают последними словами. Мается парень: второй день во рту маковой росинки не было, на улице ночует, чуть рассветет к причалу идет, к лавкам да по домам работу искать — все попусту. Отчаялся в конец: в разбойники видать придется идти, думает, не буду же подаяние как калека немощный просить. Голову повесил, бредет, дороги не разбирает, смерти у Бога просит.

— Лучше уж помереть быстрее, чем душегубцем стать, — шепчет.

Тут вздрогнул воздух от колокольного баса, закачался, запел, плывет по городу звон малиновый, в самую душу проникает, к Богу в молитве к небесами возносится. Стыдно мыслей своих стало Прохору, очнулся, смотрит: стоит возле лавки купеческой. Ломятся лотки от калачей да баранок маковых, пряников медовых, сластей восточных; аромат ноздри щекотит, слюнки бегут, так и тянется рука схватить сладостную сдобу. Заметил приказчик как у Прохора глаза горят насупил брови свои, морщит носиком острым, готовится коршуном кинутся за товар. Вздохнул Прохор и повернул было обратно, да зашел тут в лавку мужчина высокий, широкоплечный, нос красный картошкой, взгляд открытый.

— Постой, — окликнул Прохора, — не ты ли ко мне вчера за работой приходил?

— Я, — обрадовался парень: никак купец надумал работника взять.

Склонил на бок голову купец, прищурил правый глаз, изучает Прохора.

— Жалко мне тебя, парень, — наконец, говорит, — Не найдешь ты себе работы нынче. Все из деревни в город подработать идут. Возвращайся к себе домой, а к весне приходи ко мне, может что найду.

— Некуда мне возвращаться, — буркнул Прохор.

— Как это так? — удивился купец.

У приказчика глаза загорелись, пододвинулся поближе, каждое слово ловит.

— Сирота я. — выдохнул парень, повернулся и пошел.

— Постой! — кричит купец. — Ладно, найду тебе чем заняться.

Обрадовался Прохор, не знает как и благодарить купца. Добрый хозяин оказался купец, не обидел парня, приставил сначала на кухню Прохора, а потом конюху в помощники отдал. Хозяйство-то у него большое: только восемь лошадей на выезд, десять работных, да с десяток жеребят — за всем глаз да глаз нужен, почистить, покормить, хворого полечить. Конюху уже шестой десяток пошел — не те силы — а помощника никак не хочет брать, ярится.

— Обижаешь, — говорит, — Игнатий Потапович! Что я малец неразумный — один не справлюсь!

— Ничего, Фрол, — смеется купец, — веревка крепка с повивкой, а человек с помочью.

Нахмурился конюх, сердито сопит, запрягает лошадь в телегу, боится в открытую против воли хозяйской пойти, волком на Прохора только поглядывает, до костей жжет. Прохор смирно стоит, смело смотрит. Самому не в охотку с таким злыднем работать, а никуда не денешься. Чует — худо придется. Глаза у Фрола маленькие поросячьи, нос сизый, бородка жиденькая козлиная, от такого добра не жди. И правда — хуже собаки цепной оказался конюх, злобу свою ненасытную на парне вымещает, гоняет с утра до ночи. Почистит бывало Прохор лошадь, присядет передохнуть маленько, что ты! как из под земли вырастает Фрол, подскочит к лошади, придирчиво осматривает, ежели хоть пылинку-волосинку найдет, заорет, ногами затопает:

— У, чтобы провалиться тебе анчутка поганая! — трясется весь, слюной брызжет.

Заново заставляет Прохора чистить, сам стоит рядом, поглядывает, только и успевает подзатыльники отвешивать. Да ежели и не сможет ничего найти при осмотре, так еще пуще разъярится, бывало схватит кнут, стреканет парня по спине, вон выгонит. Обидно Прохору, кулаки невольно сжимаются, да вспомнит слова отца Иоанна — «Несчастен тот, кто другого обижает, ибо нет более мертвой души, чем у него» — отойдет, Богу за обидчика помолится.

Вскоре приметил купец, как конюх со своим помощником обращается.

— Что ж это ты, Фрол, — говорит, — смертным боем мне парня забиваешь?

Понес конюх последними словами Прохора: и лодырь, и грубиян, и душегубец.

— Порча от него одна, ничего пользительного!

Покачал головой Игнатий Потапович, ничего на то не сказал, только из конюшни выходит, обернулся, щурит правый глаз:

— Нехристь ты, Фрол! — сплюнул и вышел.

После этого чуть притих конюх — то ли стыдно ему стало, то ли боязно от слов купеческих. На второй день ушел к куму своему, вернулся заполночь, будит Прохора, за водкой к соседке, бабке Косохе, гонит.

— Спать бы вам, Фрол Иваныч, хозяин придет утром, что скажет, — возражает парень.

Побагровел конюх, трясутся руки, схватил вожжи да за Прохором.

— Покажу тебе как меня уму-разуму учить! Вовек науку мою не забудешь! — долго за парнем по двору гонялся, потом плюнул, и спать ушел. Просидел до самого утра Прохор, пока кухарка не проснулась, с птицей хлопотать не начала. Тогда юркнул он в дом купеческий, ходит, дожидается Игнатия Потаповича — просится, чтобы к другому делу приставил. А купец в лавке чем-то занят, никак не идет. Ходил по комнате, ходил Прохор, скучно, вытягиваются минуты в часы, вот-вот совсем остановятся. Вдруг смотрит под образами на столике Евангелие лежит, взял, открыл, читает: грамоте-то его отец Иоанн обучил; думает, небось, не осерчает купец за то, что без спросу Евангелие взял, я, мол, только страничку посмотрю и назад положу, да и не заметил как зачитался.

— Грамоту разумеешь? — легла ему на плечи жилистая купеческая рука.

Вздрогнул от страха Прохор, чуть Писание не выронил из рук.

— Разумею, — отвечает, — Вы уж простите, Игнатий Потапович, что взял без спросу, не удержался, потянуло почитать.

Улыбнулся купец, ничего не сказал, за стол сел, на кулак оперся подбородком.

— Знаю, зачем пришел. Забил тебя совсем Фрол. Чует, что на покой ему пора, вот и исходится злобой. Да найду я тебе другую работу. Послужишь приказчиком мне. Посмотрим будет ли из тебя толк какой.

Так и стал Прохор купеческим приказчиком. Кренделями, баранками торговал, за погрузкой хлеба на баржи следил, по делам в Орел посыльным ездил. Приоделся: сапоги кожаные носит, поясом расшитым подвязывается. Души в нем не чает купец, перед всеми похваляется вон де, какой у меня малый в услужении. Краснел поначалу от этого парень, а потом приосанился, гоголем ходит, высоко голову держит, сверху вниз на всех смотрит. «Не чета я теперь прислуги да конюхам» — думает — «был сиротой — стал правой рукой». И чем больше возвеличивает его купец, тем больше гордости в Прохоре. Сидит теперь не в лавке — книги расходные ведет, товар считает, выручку купцу отдает.

— А много ль себе берешь? — допытывается его купец.

Заливается Прохор краской.

— Да как же можно, Игнатий Потапович? Чужое же! — отвечает.

Усмехается купец.

— Смотри мне не зарывайся! Много не бери, а то взашей вытолкаю.

Другие приказчики приглядывают, так и следят масляными глазками как бы лишнего Прохор себе в кармане не положил. Оно ведь как раньше было: коли не берешь себе, плохой работник значит, гнали таких прочь. Думали, что ежели берешь, то как за свое хозяйство радеешь, повыгоднее дела проворачиваешь, зорче за товаром следишь, чтобы себе побольше куш урвать от большой прибыли. Да Прохор он не такой — совестливый, честный малый; как перед Богом работает, жалованием и столованием довольствуется, боится лишнюю копейку удержать дольше положенного в руках. Но вода по капельке и камень сточит: стал задумываться все больше Прохор над словами купеческими, над шуточками сотоварищей. Сядет пересчитывать выручку, перебирает ассигнации да медяки в руках, рассматривает их, думает над чем-то; потом словно очнется от морока, потрясет головой, перекрестится, всю выручку исправно в книгу занесет, еще и за другими приказчиками проверит. Видит — воруют. А что об этом говорить хозяину коли с его молчаливого согласия все делается? Только однажды приметил, что Васька Кот все больше и больше берет, раз ему сказал, другой. Тот усиками своими загнутыми напомаженными дергает, фыркает, морщит круглое лицо, смеется.

— Уж сам как-нибудь разберусь, — и свое продолжает.

До драки дело у них не раз доходило; прознал про то Игнатий Потапович, вызвал к себе обоих на разговор. Вот тогда и не выдержал Прохор все и рассказал. Рассердился купец, конечно, сильно на Кота кричал, но вместо того, чтобы выгнать приставил его за баржами присматривать. С тех пор на одного врага у Прохора больше стало, да и другие приказчики сторонится стали парня, волком на него глядят, пакости-поклепы наводят без конца. Но купец бережет Прохора, отмахивается от наветов.

Бежит время скоро, зима прошла с весною, лето красное горит, поля золотит, наливает колосья хлебом. Ездит по деревням, по помещикам Прохор вместе с купцом урожай на корню скупает; или в окрестностях городских место для новых складов ищет, чтобы и к реке поближе были и от паводка укрыты стояли. Однажды, осматривал он один пустырь, что в двух верстах по реке от города, смотрит девушка ходит травы собирает. Круглощека, румяна, глаза задорно горят, коса толстая ниже спины сбегает. С ней бабка, черная от старости, один глаз у нее вытек, вторым зорко поглядывает, недовольно. Ходит кругами Прохор, боится подойти ближе, запала в сердце красавица, и он ей приглянулся — смотрит на него, улыбается. Наконец, улучила момент, пока старуха отвернулась.

— Приходи, — шепчет, — к такому-то дому как стемнеет со стороны сада. Свистни три раза, я тебе поджидать буду.

Еле дождался вечера Прохор; сам не свой ходит, все у него из рук валится, а как скрылось солнышко, пробрался закоулками к означенному дому, свистнул три раза тихонько, вслушивается в ночь. Зашебуршала трава за оградой.

— Прыгай сюда, — доносится девичьей голосок.

Вмиг перемахнул Прохор через стену, поклонился красавице; та улыбается, бесстыжими глазами смотрит.

— Как зовут-то тебя, молодец? — обвивает руками, горячо шепчет.

— Прохором кличут, — выдавил парень.

— А меня Настенькой, — оттолкнула его, пошла по саду, подобрала яблоко, села на скамейку, сидит грызет, краем губ улыбается, пальчиком манит, — Ну, что как телок стоишь неразумный? Поди сюда.

Ноги что камень, еле передвигается Прохор, сел на краешек скамьи, не знает, что и вымолвить, словно язык отнялся; смотрит только любуется, и чем больше рассматривает ее черты тонкие, тем сильнее сердце разгорается; руки дрожат, разум мутится. Видит то девица, улыбается, глазками стреляет.

— Ну, что молчишь, Прохор? Рассказал бы что, развлек…

— Да что расскажешь? Простой приказчик я, с утра до ночи по складам, да лавкам. Разве-то интересно.

— А у кого служишь, не у Игнатия ли Потаповича? У него? Ох, хорошо тебе, весело. А тут со скуки дохнешь. Вся радость, что только побрякушку если каку батюшка подарит да жаден он, от него дождешься. — протянула ручку, любуется то так повернет, то этак, серебрится кожа от луны, глаз не отведешь, — вот браслетиком бы украсить, а нету их, все заперты в сундуках батюшкиных.

— Скажи только все тебе достану! — шепчет Прохор, целует ручку, — Всю озолочу.

Поцеловала его девушка в уста, погладила по голове.

— Жду, — шепчет, — завтра вечером, в это же время. А теперь иди, батя увидит. Ну, иди же! Иди!

Не хочется Прохору, тоскливо расставаться. Отталкивает от себя его красавица. Сдался. Перемахнул через забор да побрел к дому. А девушка рассмеялась и растаяла дымкой.

Листает книги расходные Прохор, выручку пересчитывает, думает, как бы выгадать на браслет своей возлюбленной. Боязно. Грызет его совесть, но как вспомнит улыбку горячую, ручку тонкую, темнеет в глазах, накатывает темная волна, шепчет в уши — «Жду, завтра вечером». Наконец, оглянулся по сторонам, выдернул из стопки пару ассигнаций, за пазуху припрятал, а в книге подчистил где надобно, чтобы не приметили пропажи.

На следующее утро купил браслет и на свидание; довольна возлюбленная, одела браслет на ручку, любуется, вскрикивает от восторга, целует Прохора; а сама уже серьги выпрашивает, новое свидание назначает. Каждый вечер бегает парень к ней на свидание, каждый день из выручки берет все больше и больше; то серьги, то браслет, то гребень своей ненаглядной купит. Та все милуется с ним, сладкие слова шепчет.

— Ведь не выдадут меня за тебя замуж, — говорит, — бежать надо, милый. Подкопил бы ты денег побольше.

— Где же их достанешь-то побольше, если тебе то браслетик, то сережки? — ворчит парень, — И куда ты только деваешь их?

Ворчит-то, ворчит, а поделать ничего с собой не может. Купец недобро стал на него поглядывать, словно приметил что. А красавица поторапливает Прохора.

— Выдать батюшка меня замуж удумал, — плачет, — Как только пост закончится, так сразу и под венец. Не увидишь ты меня больше! Коли через две недели денег не достанешь, не увезешь меня отсюдова, наложу на себя руки!

Испугался Прохор — взять деньги в открытую боязно. Не смотри, что в любимцах ходишь. Крут Игнатий Потапович! разговор у него короткий в кандалы да на каторгу. Берет сколько может, откладывает, а все как сквозь пальцы деньги уходят. Сядет вечером, схватится за голову, никак не поймет, куда тратит наворованное. Тут и неделя первая прошла, вторая идет. Мечется парень, места себе не находит. Смотрит на то Игнатий Потапович, головой покачивает.

— Засиделся ты небось, — говорит, — еду смотреть товар в ***, хотел взять только Кота с собой, да и тебя прихвачу теперь. Не могу смотреть как ты в четырех стенах сохнешь.

Выехали на следующее утро купец, Ванька Кот да Прохор за товаром. Разворачивается кругом лес, перешептывается, тянет смолой, похрустывают веточки. То белочка проскочит, то заяц под ноги кинется, то там, то здесь морды кабаньи насторожено выглядывают. Звенит воздух свежестью, бодрит. Покрякивает от удовольствия купец.

— Давно, таким не дышал, — подмигивает приказчикам, улыбается.

Только Прохору от этого еще тошнее становится, смурной едет, перебирает в уме где бы денег разыскать. На ночлег расположились, храпит купец — ветки вздрагивают, а Прохор и глаз сомкнуть не может, помешался совсем. Тут подлазит к нему Кот, хитро щурится.

— Знаю, — шепчет в самое ухо, — твою нужду. Ты несмотри, что я такой простак.

— И что?

— Самому деньги позарез нужны, надоело мне по указке бегать: Васька то сделай, Васька это! Сам хочу в купцах ходить!

— Ну, а мне что с того? — бурчит Прохор, — Отойди от меня!

Словно и не слышит Васька, свое продолжает:

— Достать денег хотя бы тысячу, тогда я ушел отсюда и сам купцом бы стал. Говорят, на юге хлеб совсем копейки стоит, на север его гонишь, бешенные барыши делаешь. У Потаповича-то с собой две тысячи. Слышишь, Прохор?

— И что?

Поморщился Кот от досады.

— Экий ты дундук! Поделим деньги пополам, ты свою кралю выкрадешь, а я на зерно деньгами разживусь. Пристукнем старика, а сами сбежим. Вовек нас не сыщут — большая Русь-матушка.

Оттолкнул его Прохор, перевернулся на бок, лежит сопит.

— Ну, как знаешь? Один уйду тогда, — шепчет Васька, а сам не отходит, рядом сидит.

Хочется денег Прохору, а не может решиться на подлое. Одно дело воровать, другое — человека жизни лишить. Так-то отблагодарит своего хозяина за доброту его? Нет, не годится это думает, а у самого перед глазами так и стоит красавица Настя. Чудится ему, будто шепчет: «Соглашайся, дурачок! Соглашайся! А нет — руки на себя наложу!».

Мотает головой Прохор, а голос все настойчивее и настойчивее. Помутился рассудок у парня, сам не поймет как встал, взял топор, к спящему купцу направился. Подошел, прислушивается к купеческому храпу, покрепче топорище перехватывает. Завозился купец, отпрянул Прохор, колотится сердечко, боится — вдруг проснется, но перевернулся на спину хозяин, приоткрыл рот, захрапел. Рядом Васька Кот возится, подполз, смотрит со стороны, ухмыляется. Вновь замахнулся топором Прохор. Почуял беду Игнатий Потапович распахнул глаза, смотрит на парня.

— Давай! Давай! — кричит Васька.

Опустил топор Прохор, раз, другой, третий. Бросил, поднес окровавленные руки к лицу — как пелена спала — смотрит на ладони, дрожит.

— Что же я натворил?! Господи-и-и-и! — рванул рубаху, затрещала ткань, катается по земле Прохор, стонет, воет.

А Кот купца обыскивает, с боку на бок труп ворочает, шарит за пазухой. Все снял с покойного, креста и то не оставил. Деньги не спеша пересчитал, присвистнул, брезгливо мимо Прохора прошел, потом вернулся, кинул ему несколько ассигнаций, подозвал лошадь свистом и был таков.

Немного погодя пришел в себя Прохор, поднялся, ноги подкашиваются, трясет всего. Кое-как в реке отмылся, и обратно во Мценск, словно и не понимает, что ему грозит. Сразу к дому возлюбленной кинулся да стоит он заколоченный, штукатурка обсыпается, подпрыгнул, глянул через забор: сад заброшенный, заросший крапивой да полынью.

— Настя! Настенька! — зовет, мечется, никак глазам своим поверить не может.

— Аль рехнулся совсем? — вышел соседский сторож. — Какая тебе Настенька?! Померли они уже все как с год.

— Да как же, — бормочет Прохор, — я три дня назад ее видел, в уста целовал.

— Э-э-э! Никак и тебя околдовала ведьмочка! — схватил его за рукав сторож, цепко осматривает окровавленную одежду, горячо шепчет, жиденькой бородкой трясет, — У нас каждый знает, что Настька с нечистым зналась! От бабки своей проклятой переняла ведовство. Ох, сколько народу извела! Ее взяли да со всем семейством-то и пристукнули. Дом только поопаслись сжигать, соседи близко!

Не слушает его Прохор, вырвался.

— Как же так… как же так… — идет по улице бормочет.

Вдруг смотрит стоит на углу вроде как Настенька. Обрадовался, окликнул ее, подбежал. Холодно улыбается девица, оттолкнула его руками.

— Руки от крови отмой поначалу, — говорит и исчезла.

Стоит вместо нее столб фонарный, а Прохор перед ним на коленях. Люди останавливаются, смотрят, смеются, головами покачивают, выкрикивают что-то, а все кажется будто: Руки отмой, убивец! И громче всех покойный купец, стоит впереди толпы, глаз свой щурит.

Закричал Прохор, бросился прочь из города. Бежит, а купец за ним не отстает, из-за каждого угла выпрыгивает, тычет пальцем в Прохора или грозит кулаком, краснеет от ярости:

— Руки отмой! Руки отмой!

Только как из города вышел, отстал призрак, да заместо него Настенька является, то там, то здесь покажется. Манит ручкой куда-то, зовет, улыбается, а Прохор и рад за ней. Совсем голову потерял, словно в тумане бредет, дороги не разбирает. Луна выкатилась, плывет по небу, погрызанная, свет худой, слеповатый разбрасывает. Как дошла до середины неба, так и Настя замерла, смотрит на возлюбленного.

— Иди ко мне, — шепчет, — жду тебя, милый! Жду!

Приблизился Прохор. Смотрит: да это же то самое место, где купца убил! Вот и покойник лежит, голова словно тыква расколотая, труп уже грызть кто-то стал, кости проглядывают. Упал Прохор на колени, смотрит на мертвеца, а тот поднял руку, грозит пальцем.

Вдруг словно ударил кто Прохора по голове. Поднял глаза — раскачивается Настенька на суку, холодными ногами его голову задевает, а сама шепчет:

— Иди ко мне, милый! Иди!

Мотает головой Прохор, а та еще пуще зовет, мутиться в голове от ее голоса, сладко так на сердце становится. Снял пояс с себя приказчик, забрался на этот же сук, обвязал один конец вокруг шеи, другой — за дерево зацепил, спрыгнул, словно обруч раскаленный сдавил шею, весь морок согнал. Смотрит Прохор нет никакой Настеньки, силится руками разорвать пояс, да крепка ткань, дергает ногами, хрипит, вырвается из удавки — все бестолку. Так и сгинул.

На следующий день поймали Ваську Кота. То ли по глупости, то ли по жадности думал, что еще урвать, залез ночью в дом покойного купца, его и сцапали. Стали выспрашивать: что да как, да почему здесь без хозяина отираешься. Тот со страху-то и признался во всем, указал место в лесу, где убитого с Прохором оставил. Лежит купец на земле, а над ним Прохор на суку покачивается. А рядом платочек лежит, словно девица его невзначай уронила.