Сказание об Аврамии и Марии

Глава 1. Между долгом и любовью.

...В ту ночь отцу Аврамию^[1] приснился странный и страшный сон. Шурша и извиваясь, к нему в келью медленно вполз огромный змей. Неожиданно его упругое чешуйчатое тело взметнулось в прыжке — схватив испуганно метавшуюся под низким потолком кельи белую голубку, змей проглотил ее и так же неспешно уполз восвояси. А Аврамий проснулся. И долго сидел в темноте, размышляя над загадочным сновидением. Похоже, оно предвещает недоброе. Уж не надвигаются ли новые гонения на Святую Церковь? А, может, грядут раскол или ересь? Сколько людских душ уловит тогда древний змий и отец лжи! О том страшно даже помыслить... Но какой беды ждать, к чему готовиться? Впрочем, зачем гадать о будущем, изменить которое человеку не под силу? Не лучше ли возложить надежду на Бога? Человеколюбче Господи, Ты все ведаешь, Ты Один разумеешь, что значит это видение. Да будет на все святая воля Твоя!

После молитвы на душе старца стало покойно, как бывало всегда, когда он беседовал с Богом и предавался в Его волю. Однако через два дня Аврамию снова приснился сон, не менее страшный и загадочный, чем прежний. И в нем опять был змей. Тот самый, уже виденный им в предыдущем сне. Он подполз к ногам старца, так близко, что едва не коснулся их. И вдруг лопнул, словно перезревший бобовый стручок. Аврамий с отвращением смотрел на издохшего змея. Но вдруг заметил в его чреве комок белых перьев. Бедная голубка! Объятый жалостью, старец протянул руку к птице, взял ее в свои ладони... И вдруг ощутил, как она дрожит и трепещет в его руках, как бьется ее сердце. Жива! Она жива! Господи Жизнодавче, слава Тебе!

Аврамий проснулся и воспел хвалу Богу. Однако его племянница Мария, жившая в соседней келье, отчего-то не спешила присоединиться к нему. А ведь прежде она всегда делала это...если не вставала на молитву еще раньше его. И тогда он слышал из-за стены голосок девушки, певшей молитвы и псалмы. Отчего же на сей раз Мария безмолвствует? Впрочем, она молчит уже второй день. Что с ней?

— Мария! — позвал Аврамий, подойдя к двери, разделявшей их кельи. -Ты слышишь меня, Мария?!

Ответа не последовало.

— Мария! — на сей раз старец говорил громче и строже. — Ты не молишься уже второй день. Что с тобой? Или тебе лень молиться? Вспомни, что было с безумными девами, поленившимися припасти елея для своих светильников! Бойся прогневать своего Небесного Жениха! Страшись Его кары!

Ни слова, ни звука в ответ. Объятый недобрым предчувствием, Аврамий распахнул дверь и замер на пороге. Келья Марии была пуста. Так вот что означали его страшные сны! Но какой волк украл его непорочную овечку, его дитя, которое он родил не по плоти — во Христе!^[2] Впрочем, если бы Марию похитили, она бы сопротивлялась, звала на помощь. И Аврамий защитил бы ее, как подобает доброму пастырю, готовому положить жизнь и душу за вверенных ему овец^[3]. Выходит, она ушла по доброй воле... сбежала! Неблагодарная! Двадцать лет его трудов пошли насмарку: Мария предала своего Небесного Жениха! Горе ей!

Упав на колени, Аврамий взмолился:

— Господи, Спаситель всего мира! Возврати в ограду Твоего стада Свою агницу Марию, чтобы старость моя с печалью не сошла во ад...

Как же ему не скорбеть! Ведь теперь держать ответ перед Богом придется не только Марии, но и ему, не сумевшему спасти душу племянницы от соблазнов суетного мира. Но разве он в чем-либо виновен? Ведь он сделал все для блага Марии. Разве он виноват в том, что после двадцати лет подвижнической жизни ей вдруг вздумалось свернуть с пути спасения на путь погибели?!

— Не презри моления моего, но пошли благодать Твою, да исхитит ее из уст змия! — молился старец. Но на сей раз между ним и Богом словно воздвиглась стена. Как видно, разгневанный Господь отвратил Свой лик не только от согрешившей Марии, но и от Аврамия.

А ведь он служил Богу уже сорок лет. Можно сказать — всю жизнь...

* * *

Их семья слыла счастливой. Еще бы! Дом — полная чаша, а между домашними — лад и согласие во всем. По крайней мере, так казалось тем, кто видел, как каждое воскресенье, каждый праздник они всей семьей идут к обедне. Впереди шел Симон, отец Аврамия, казавшийся смиренным иноком, переодетым в платье зажиточного горожанина. Рядом с Симоном, гордо подняв голову, шествовала его жена Марфа, разряженная в пух и прах, и массивные серебряные украшения, которыми она была увешана с головы до ног, звенели и бряцали в такт ее шагам. За родителями, почтительно склонив головы, следовали дети: старший сын, Авив, и младший, Аврамий. На редкость благочестивая, на зависть дружная семья. Разве не так?

Да, в их семье были благочестие и достаток. Вот только счастья не было. Потому что не было любви. Ее заменял долг, который был обязан выполнять каждый из членов их семьи. Симон был обязан работать, чтобы прокормить жену и детей. Обязанностью Марфы было ведение хозяйства. Что до их сыновей, то они должны были помогать родителям и беспрекословно подчиняться им во всем. Ибо родители всегда правы и желают им добра. И лучше их самих знают, в чем состоит это самое добро. Ведь дитя неразумное подобно коню необъезженному, что носится семо и овамо, пока не низвергнется в пропасть — потому нужна и тому и другому для их же блага крепкая железная узда. Сомнение в родительском праве решать судьбу детей приравнивается к непокорности. А непокорность — к нарушению сыновнего долга. По крайней мере, так считала Марфа, ревностно следившая за тем, чтобы каждый из ее домашних неукоснительно выполнял свой долг. А Симон во всем соглашался со своей властной супругой и, радея о выполнении своего долга перед семьей, работал с утра до ночи. Благо, он слыл одним из лучших ювелиров Эдессы^[4] и потому заказов у него было хоть отбавляй: кому — браслет, кому — кольцо, кому — ожерелье, кому — чеканные бляхи для пояса или конской сбруи. Вдобавок, в мастерской у Симона был припрятан кувшин с вином, к которому он то и дело прикладывался во время работы. И, по мере того, как пустел кувшин, Симон преображался. Обычно угрюмый и молчаливый, он становился веселым и разговорчивым...даже шутил с помогавшими ему сыновьями, чего никогда не позволял себе, будучи трезвым. Возможно, именно поэтому Авив и Аврамий держали язык за зубами, скрывая от матери отцовскую тайну.

Впрочем, у их отца был еще один секрет. В свое время Аврамий узнал и о нем...

* * *

Тогда они уже жили втроем: старший брат Аврамия, Авив, второй год как переселился в дом своей супруги Саломии. Женитьба Авива была делом рук Марфы, которая, радея о благополучии первенца, нашла ему выгодную невесту. Конечно, Саломия была уже немолода, если даже не стара... Зато она унаследовала от покойного мужа большое состояние и имела влиятельную родню. А потому Марфа была уверена: породнившись с Саломией, они станут вхожи в знатнейшие дома Эдессы, даже к самому градоначальнику. Им будут воздавать почести, как важным персонам... Что ни говори, крайне выгодный, просто на редкость выгодный брак! Авив должен быть благодарен матери и отцу, устроившим его судьбу на зависть всем...

Разумеется, тихоня и молчун Авив покорно дал женить себя на богатой и знатной вдовице, по возрасту годившейся ему в старшие сестры, если даже не в матери. Однако сразу же после свадьбы он порвал с родителями и младшим братом. Так что Марфе оставалось лишь сетовать на жестокосердие и неблагодарность сына. Неужели Авив не боится Божией кары? Ведь он нарушил Божию заповедь о почитании родителей!^[5] Что ж, ужо дождется! Бог долго ждет, да больно бьет!

Заслышав сетования и угрозы супруги, Симон спешил скрыться в своей мастерской, как рак-отшельник — в раковину. Благо, там его поджидал заветный кувшин... А Аврамий уходил в маленький храм Рождества Христова. Он стоял на той же самой улице, что и их дом. Однако Марфа считала, что молиться в столь убогой церкви, как Христорождественская, могут разве что нищие. И предпочитала ходить в собор, стоявший на другом конце Эдессы. Ведь там было такое роскошное убранство, такой замечательный хор! А прихожане, прихожане! Знатнейшие, лучшие люди города...даже сам градоначальник! Куда же в таком случае ходить молиться, как не в собор!

Однако Аврамию куда больше нравилась тесная, темная и бедная церковь Рождества Христова, убогая, как каменные ясли, в которые некогда был положен новорожденный Богомладенец Христос. Нравился ему и тамошний священник, отец Иоанн: низкорослый, хроменький старичок, который всегда по-детски радовался приходу Аврамия:

— Здравствуй, дитятко! — ласково приговаривал он, благословляя мальчика. — Здравствуй, Божия душенька! Вот каково хорошо-то, что ты пришел! Давай-ка мы с тобой помолимся вместе. Помнишь, как Господь сказал: где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них^[6]. Вот Он к нам и придет, и пребудет с нами. А потом я тебе про угодников Божиих расскажу, которых сегодня память празднуется. Пойдем-ко в церковь...

Они входили в храм и становились на молитву. И, обращаясь к Богу вслед за отцом Иоанном, Аврамий чувствовал, что Господь и впрямь рядом, и слышит их, и отвечает им... А после, затаив дыхание, он слушал рассказы старого священника про апостолов, мучеников, преподобных отцов. Причем такие бесхитростные и искренние, словно подвижники давнего и недавнего прошлого были давними и добрыми друзьями отца Иоанна.

Именно от отца Иоанна Аврамий впервые услышал рассказ об Апостоле и Евангелисте Иоанне Богослове. Старик относился к этому святому с особым почтением и любовью — ведь это был не просто его тезка, но и небесный покровитель, чье имя он носил в крещении.

— Апостол Иоанн был возлюбленным учеником Спасителя. — рассказывал он Аврамию. — И самым юным, и самым преданным из Его учеников. Любил он своего Небесного Учителя, как саму жизнь... даже больше жизни. Когда схвачен был Христос и предан неправедному суду, все Апостолы бежали в страхе, а Петр и вовсе трижды от Него отрекся. Лишь Иоанн не устрашился, и последовал за Ним. И на Голгофе стоял у Его Креста вместе с Божией Матерью, и был наречен Ее сыном, и заботился о Ней, как любящий сын^[7]. За ту великую веру и преданность святого Иоанна наделил его Господь даром исцелений и прозрения, так что провидел он грядущее, яко настоящее, и поведал нам о том, что будет при кончине мира сего. Потому именуем мы его Богословом и тайнозрителем. А еще — Апостолом любви. Говорят, что когда он состарился, то не сходили у него с уст слова:

— Дети, любите друг друга.

— Почему ты все время повторяешь это? — спрашивали его ученики.

И отвечал им Апостол:

— Это самая необходимая заповедь. Если исполните ее — исполните весь закон Христов.

И сам он всю жизнь этой заповеди следовал. Вот послушай-ка. Раз пришел Апостол Иоанн в один город. И встретился ему там юноша, добрый душой и чистый сердцем, одна беда — язычник. Но, едва услышал он от Апостола Иоанна о Христе, как захотел креститься. Оно и неудивительно: говорят, человеческая душа по природе своей — христианка, и тянется к Богу, как цветок — к солнцу. Крестил святой Иоанн того юношу. А, покидая город, привел его к тамошнему епископу и сказал:

— Вверяю тебе многоценное сокровище: душу этого раба Христова. Позаботься о нем. Когда же вернусь сюда, взыщу его от рук твоих.

Долго ли, коротко ли странствовал Апостол Иоанн по чужим краям, проповедуя Христа народам — Бог весть. А вернувшись в тот город, пришел к епископу и спрашивает:

— Где юноша, которого я поручил твоим заботам? Сберег ли ты его душу, как я тебе заповедал?

И промолвил епископ:

— Он умер.

— Отчего? — спросил святой Иоанн. И услышал в ответ:

— Не телом он умер — душой! Но в том не моя вина! Ведь я научил его Божественным Писаниям. Разве этого было недостаточно, чтобы он стал добрым христианином? А он сошелся с дурными людьми...вот и докатился! И теперь разбойничает на большой дороге. Мало того: он у них за атамана. Да что говорить? Он погиб навеки! Он сам себя погубил!

— Сокровище, оставленное в небрежении, становится добычей вора. — ответил Апостол Иоанн. — А душа человека — дороже всех сокровищ. Так ли тебе подобало хранить душу, вверенную твоим заботам? Дай же мне коня и провожатого: я пойду искать того, кого ты погубил.

И он отправился в путь, и был схвачен разбойниками.

— Отведите меня к вашему атаману. — сказал он им. — Есть у меня к нему дело.

Когда же приведен был святой Иоанн к разбойничьему атаману, тот узнал в старце своего отца во Христе. И вскочил он с места своего и бросился бежать, ибо помнил, кем был прежде, и знал, кем стал, и совесть обличала его. А Апостол Иоанн устремился за ним, крича:

— Сын мой! Постой! Не отчаивайся в своем падении. На себя я возьму твои грехи! Только вернись, сын мой! Ради Господа, вернись!

И юноша остановился, и пал ему в ноги, орошая их слезами. А потом они вместе вернулись в город. И святой Иоанн разделил покаянные труды того юноши, пока тот не угодил Богу и не заслужил прощение грехов. Вот сколь велика была сила его любви! Не различал он, кто из людей праведен, а кто грешен, кто достоин его любви, а кто недостоин. А Господь нас еще сильней любит. Ради нашего спасения Он и в мир явился, и на Крест взошел. А мы Его вторично своими грехами распинаем...только Он и после того от нас не отрекается и к себе призывает. Любит Он нас крепче отца и матери... Отец наш Небесный! Вот так-то, дитятко... А теперь беги-ка домой. Поди, родители тебя хватились. Ты ведь их любишь...

Увы, когда Аврамий возвращался в родительский дом, ему казалось: он пришел не к отцу и матери — к чужим людям. И когда отец Иоанн отошел ко Господу, он почувствовал себя сиротой. Ведь он и впрямь осиротел — духовно.

А вскоре Аврамия ждало новое испытание.

Глава 2. Побег.

...-Вот что, сынок. Мы хотим поговорить с тобой. — начал отец, когда они вернулись с воскресной службы. -Ты уже стал взрослым...

— Да что ты все вокруг да около! — перебила его Марфа. — Нет бы прямо сказать! Тебе пора жениться, Аврамий. Невесту тебе мы уже давно подыскали: Евстолию, дочь того самого Паисия, который нашему градоначальнику сводным братом приходится. Ты еще под стол пешком ходил, когда мы вас сговорили^[8]. Паисий — человек богатый и со связями. И тебя в люди выведет. А вслед за тобой — и нас... Да что ты так смотришь? Нет бы поблагодарить отца с матерью за заботу! Ты что, язык проглотил?!

— Но...я... — едва смог вымолвить Аврамий, сраженный этой новостью. По правде сказать, больше всего на свете ему хотелось поселиться при какой-нибудь бедной церкви, принять монашеский постриг и служить Богу и людям. А то и вовсе уйти в пустыню, как те преподобные отцы-отшельники, о которых ему рассказывал покойный отец Иоанн. Увы, он принадлежит не себе, а родителям. И его долг — повиноваться им. Хотя...они же верующие люди! Если он скажет им, что хочет стать монахом, отец и матерью наверняка поймут и благословят его!

— Я...не... — начал он, страшась собственной смелости.

— Что?! — вскинулась Марфа, побагровев от гнева. — Да как ты смеешь перечить родителям!? Для него же стараемся, а он...! Неблагодарный!

— Успокойся, голубка моя. — промолвил Симон. — Ведь он сейчас сам не понимает, что говорит. Шутка ли, такая новость... Дай ему время подумать. Пойми, сынок, мы ведь мы с матерью тебе только добра хотим. О твоем благе радеем.

— Да что ты его уговариваешь! — перебила Марфа. И обратилась к сыну. — Попробуй только артачиться! Прокляну! Слышишь?!

Как же Аврамий жалел, что отец Иоанн умер! Ведь, будь старик жив, он бросился бы к нему за советом! Теперь же вся надежда на Бога! Сколько раз прежде, молясь, Аврамий ощущал Его присутствие! Так пусть же теперь Он ответит ему!

Вбежав в свою комнату, Аврамий упал ниц, умоляя Господа дать ему ответ: как быть. Подчиниться родительской воле, и тем самым лишить себя счастья служить Богу? Или впервые в жизни осмелиться пойти наперекор отцу и матери? Смилуйся, вразуми, ответь, Небесный Отче!

— Ты здесь, сынок?

Аврамий вздрогнул и поднял голову. Над ним стоял отец. Опустившись на колени рядом с сыном, Симон ласково коснулся его плеча. Аврамий отшатнулся. Но не потому, что от отца разило вином. Впервые в жизни юноша почувствовал презрение к родителю. Разве это мужчина? Безвольный подкаблучник своей жены! И зачем он только явился сюда? Зачем прервал его молитву? Причем в тот миг, когда Аврамию казалось: сейчас Бог ответит ему...

— Послушай, сынок... — голос Симона дрожал. Неужели он плачет? Но с какой стати? Он же заодно с матерью! Они вдвоем решили судьбу Аврамия, как прежде — судьбу Авива. Так кому в таком случае плакать: им или ему?!

— Я понимаю твое горе. — промолвил Симон. — Но выслушай меня, сынок... Я еще никому не рассказывал об этом... Когда я был одних лет с тобой, здесь, за городом, в Хидане, жил старец-отшельник. Я часто бывал у него. Мы вместе молились. А еще он рассказывал мне о святых — как же я любил его слушать! Я мечтал стать его учеником...таким, как он! Но мои родители...

Симон разрыдался. Немного успокоившись, он продолжал свой рассказ:

— Они не хотели и слышать об этом. Они заявили, что охотней увидят меня мертвым, чем монахом. И что сыновний долг обязывает меня продолжить их род и приумножить их богатство. А невесту они мне уже нашли. Богатая, из хорошего рода! На редкость выгодная партия! Я должен считать себя счастливцем!

Так говорили они. Но мне этот брак казался горше смерти. Ведь я всем сердцем любил Бога. И хотел служить Ему. Однако вместо этого меня ждала подневольная женитьба на нелюбимой женщине! Этот брак свяжет меня по рукам и ногам, как цепь — невольника, превратит мою жизнь в каждодневное мучение, которое прервет лишь смерть. Но за что мне такая кара? Отчего Господь не оборвет мою жизнь, не заберет меня к себе? Или Он забыл меня?!

Объятый отчаянием, я вопрошал об этом старца. И он ответил мне:

— Как же ты говоришь, что любишь Бога? Ведь ты ненавидишь ту, кого Он дает тебе в жены^[8]. И почему ты думаешь, что этот брак, совершающийся по воле твоих родителей, противоречит Божией воле о тебе? Но Спаситель сказал, что без воли Всевышнего не упадет и волос с нашей головы^[10]. Да и в народе говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Поразмысли о том, зачем Он послал вам с Марфой такое испытание? Не для того ли, чтобы научить вас смирению и любви? Подумай об этом, дитя... Благослови тебя Господь!

Но что я отвечу ему, когда встречусь с ним там? Смогу ли сказать, что стяжал смирение и любовь? Что выдержал испытание, посланное мне Господом?

Аврамий молчал. В этот миг ему казалось: вот ответ, которого он ожидал от Бога. Господь посылает ему испытание. И его долг — принять и вынести его, как подобает истинному христианину.

Боже, да будет святая воля Твоя!

* * *

Свадьба Аврамия и Евстолии была отпразднована, как говорится, с размахом. Родители жениха и невесты словно соревновались между собой в богатстве подарков, в обилии угощений. Вот только на лицах молодых не было видно радости. Впрочем, что с того? Выгодная сделка между двумя богатыми эдесскими семействами наконец-то состоялась. Что до жениха с невестой... не стоит внимания! Стерпится — слюбится!

На седьмой день после свадьбы, когда молодожены готовились отойти ко сну, Евстолия заявила:

— Аврамий, ты меня не любишь...

— О чем ты, милая? — спросил Аврамий, стараясь, чтобы его вопрос прозвучал как можно более ласково. В самом деле, все дни после свадьбы он только и делал, что старался полюбить Евстолию. И убедить ее в том, что она любима. Ради этого Аврамий был ласков и нежен с женой, надеясь, что она ответит ему тем же. Ведь доброта всегда порождает ответную доброту... Но не тут-то было! Евстолия словно испытывала его терпение. Она ныла и ворчала по любому поводу. Точнее, находила любой повод, чтобы заявить Аврамию: он ее не любит. Ему приходилось уверять Евстолию, что это не так, и в подтверждение своей любви дарить жене подарки, которые она принимала с таким видом, словно делала ему одолжение. И продолжать свой тяжкий и неблагодарный труд — стараться полюбить женщину, которую он с каждым днем все больше...ненавидел. Уверяя себя, что Бог не посылает Своим рабам непосильных испытаний. И все меньше веря этому...

— Как о чем? — вывел его из раздумий голос Евстолии, в котором слышалось нескрываемое раздражение. — И после этого ты еще смеешь говорить, будто любишь меня! Оно и неудивительно, что тебя на мне твои родители женили — такие, как ты, лишь себя любят! Разве о таком муже я мечтала?! И за что только мне такое наказание? За что? За что?

Она громко и жалобно запричитала, уткнувшись лицом в подушку. Аврамий в растерянности сидел рядом. Господи, что же делать? Как ему это вынести? А ведь они женаты всего лишь семь дней...что же будет дальше? Впрочем, нетрудно догадаться: дальше будет еще хуже...

— Милая, успокойся! — промолвил он, ласково касаясь плеча супруги. — Я люблю тебя... Я сделаю для тебя все, что захочешь...

— Правда? — живо отозвалась Евстолия и обернулась. В ее глазах не было ни слезинки, зато любопытства — хоть отбавляй. — Ты и вправду сделаешь все, что я захочу?

— Конечно, конечно! — пылко уверил ее Аврамий. Только бы она успокоилась!

— Тогда... я хочу новые серьги. — Евстолия по-детски загнула пальчик на левой руке. — Золотые, в виде листочков...и чтоб они звенели! Еще — ожерелье из хевронского стекла...зелененькое, с золотом... И шелковую вышитую шаль с кисточками... А еще купи мне...

Она перечисляла до тех пор, пока пальцы на обеих ее руках не оказались сжатыми в кулачки. А напоследок заявила:

— А еще я хочу, чтобы у нас был свой дом. Я не обязана во всем слушаться твоей мамаши! Хочу жить, как хочу, а не ходить по струнке перед полоумной старухой! Она свое уже отжила! Разве не так? Что ты молчишь? Раз ты мой муж, то ты должен любить и защищать меня! А ты меня не любишь! Бедная я, бедная!

Она вновь уткнулась лицом в подушку и запричитала громче прежнего. А несчастный Аврамий принялся уверять ее, что завтра же купит ей все, что она хочет. Будут у нее и серьги, и стеклянное ожерелье, и шелковая шаль, даже не одна, а целых две, и дом, и звездочка с неба, и птичка-соловушка, и золотая рыбка...лишь бы только она успокоилась и поверила — он ее любит! И сделает все ради ее счастья!

Успокоенная его обещаниями, Евстолия заснула сном младенца, подложив ладонь под щечку. Зато Аврамию было не до сна. Сидя рядом со спящей женой, он думал: что, если он ошибся, приняв людскую волю — за волю Божию? Он счел свой брак испытанием. Однако у всякого испытания бывает конец. А его испытанию конца не видать. И это при том, что он делает все, чтобы преодолеть его. В таком случае, испытание ли это? А, может быть, кара? Ведь он хотел служить Богу! Господь призывал его к Себе, а он презрел Его зов! И вот наказание за предательство и малодушие! Женитьба на вздорной и капризной Евстолии, связавшая его по рукам и ногам!

Но он не смирится, подобно своему отцу. Он порвет эти узы! И последует за Господом. Сегодня же, сейчас же. «Твой я, спаси меня, ибо я взыскал повелений Твоих!»^[11]

Аврамий осторожно встал и вышел из опочивальни, чувствуя себя птицей, вырвавшейся из сети птицелова. Впрочем, разве это было не так? Мир уже почти уловил его. И все-таки не поймал.

На исходе ночи Аврамий дошел до цели своего пути — села Хиданы в окрестностях Эдессы. Отец был прав. Пустая келья покойного отшельника оказалась вполне пригодной для жилья. И Аврамий счел это знаком свыше: Господь простил его и указал ему место для подвигов.

«Это покой Мой навеки: здесь вселюсь, ибо Я возжелал его»^[12]...

* * *

Аврамия нашли лишь спустя семьдесят дней. А ведь Хидана находилась совсем близко от Эдессы^[13]. И было поистине странно, что никому из тех, кто искал беглеца, не взбрело в голову заглянуть туда. Впрочем, для самого Аврамия это было еще одним благим знаком свыше. Ведь не всякий укрепленный город выдержит осаду врагов так долго, сколько он прожил в своей убогой келье под Божиим покровом. Значит, не сей раз он не ошибся в выборе жизненного пути — Господь пасет его и ничтоже лишит^[14].

И вот теперь они стояли друг против друга. На пороге кельи — Аврамий. За порогом: Марфа и Симон, а также их родственники и знакомые. Правда, среди них Аврамий не увидел ни родных своей жены, ни ее самой. Что ж, как говорится, одной бедой меньше!

Их разделял лишь порог кельи. Однако никто из родных беглеца не решался переступить его — словно то была граница между жизнью и смертью. Впрочем, став монахом, Аврамий и впрямь умер — для мира и для тех, кто остался в нем.

И сейчас слова, с которыми он обращался к людям, стоящим по ту сторону порога, звучали, как прощальное напутствие:

— Не удивляйтесь, но прославьте Бога, избавившего меня от суетного мира и беззаконий моих. Ради любви к Нему оставьте меня здесь. Молите Господа, чтобы даровал Он мне до конца донести благое иго, которое Он сподобил меня принять. Дабы, пожив благоугодно, я, недостойный, исполнил святую волю Его. И прошу вас больше не приходить сюда, и не беспокоить меня своими посещениями. Прощайте.

Простившись с родными, Аврамий запер дверь кельи и встал на молитву. Постепенно шум голосов за его порогом стал стихать, пока не воцарилась тишина. Слава Богу, теперь он один! Нет, вот еще чьи-то шаги удаляются от его порога...последние... Слава тебе, Господи!

Аврамий не знал, что последней от его кельи отошла мать. Склонив голову, Марфа молча побрела к поджидавшему ее Симону. Обняв жену, он повел ее туда, где на горизонте багровел шар заходящего солнца...

Больше Аврамий никогда не видел своих родителей.

* * *

Спустя десять лет после того, как Аврамий покинул Эдессу, его навестил Стефан, приходившийся внуком покойному отца Иоанну. Правда, иные из горожан уверяли, будто оный Стефан — никакой не внук, а всего лишь приемыш отца старого священника, из жалости взявшего на воспитание подобранного им мальчика-сироту. Впрочем, для Аврамия это не имело значения. Он знал о Стефане самое главное — это — самый лучший, самый верный из его друзей.

И вот подтверждение этому: Стефан пришел навестить его. Он не забыл их дружбы! Не то, что родные Аврамия, которые расстались с ним так легко, словно он был для них чужаком! Но Стефан не таков... Слава Богу, что у Аврамия есть такой надежный, преданный друг!

— Мир тебе, Аврамий! — приветствовал его Стефан. — А я к тебе с вестью...

— Весть подождет. — ответил Аврамий. — Лучше расскажи, как поживаешь ты сам?

— Слава Богу! — Стефан возвел глаза к небу и истово перекрестился. — Служу потихоньку. Ах, да, ведь ты не знаешь, что я стал дьяконом! Веришь ли, друг, дел невпроворот, кручусь, как белка в колесе. Вот сейчас задумал при нашем храме богадельню для нищих построить. Правда, с деньгами у меня туговато... Кстати, как ты намерен распорядиться своим имуществом?

— Каким? — Аврамий окинул взглядом рогожку, на которой он спал, и щербатый глиняный кувшин, в котором он держал воду. На подобное имущество не позарится даже нищий! Уж не вздумалось ли отцу Стефану шутить над ним?

— Как это — каким имуществом? — удивился дьякон. — Они же все тебе отказали! И дом, и деньги — все тебе оставили! Не брату твоему, а тебе! Да ты что, не понимаешь, о чем я? Твои отец и мать умерли. А ты — их единственный наследник! Вот я и пришел к тебе с просьбой — не уделишь ли ты мне немного денег на благое дело? Так сказать, по старой дружбе...

— Забери все! — безучастно промолвил Аврамий. — Продай и раздай деньги нищим.

— Благодарствую, отче! — воскликнул отец Стефан. Похоже, он был так растроган поступком Аврамия, что оговорился, назвав его «отцом»... — Я знал, что ты мне не откажешь! Спаси тебя Господь!

Он ушел, а Аврамий некоторое время молча сидел на циновке в углу своей кельи. И думы его знал лишь Господь Всеведец... Потом он резко поднялся и стал молиться.

Вот и оборвалась последняя нить, еще связывавшая его с миром. Отец и мать оставили его — теперь уже навсегда. Что ж! Лишь бы его не оставил Господь!

Глава 3. Поединок.

Однако в один из дней мир, оставленный Аврамием, властно напомнил ему о себе. К затворнику пожаловал сам епископ Эдесский. Его сопровождала свита, состоявшая из городских клириков. Но зачем они пришли к нему? Явно неспроста...

Впрочем, Аврамию недолго пришлось раздумывать об этом. Благословив его, епископ сказал:

— Я наслышан о тебе, как об истинном рабе Божием и ревностном иноке. И потому намереваюсь дать тебе послушание. Ты знаешь Тению?^[15]

Еще бы Аврамию не знать это село! Да этот несокрушимый оплот язычества слыл поистине местной притчей во языцех! Ведь все попытки эдесских епископов крестить тамошних жителей неизменно кончались тем, что священнослужители и иноки, посланные на проповедь в Тению, возвращались ни с чем, горько сетуя на коснеющих в язычестве селян, а то и призывая на головы сих нечестивцев и идолопоклонников все земные и небесные кары. И это при том, что в самой Эдессе христианство было проповедано почти три столетия назад Апостолом Фаддеем, одним из учеников Спасителя, пославшего в дар тогдашнему царю Авгарю, сыну Ухамы, чудотворный плат с нерукотворным изображением Своего Пречистого Лика^[16]! Поистине, Тения на эдесской земле была подобна пятнам проказы, оставшимся на лице уверовавшего, но еще не крещеного Авгаря! Но с какой стати епископу вздумалось напомнить Аврамию об этом оплоте языческого нечестия? И какое отношение это имеет к послушанию, которое Владыка собирается на него возложить?

— Я хочу рукоположить тебя во священника. — продолжил епископ. — И послать в Тению. Полагаю, что своим терпением и любовью ты сможешь привести тамошних жителей к свету Истины.

Аврамий ужаснулся. Его — священником в Тению! А он-то думал, что навсегда порвал с миром! И вот теперь его вновь влекут туда, как птицу с привязанной к лапке нитью, чтобы отдать на растерзание язычникам! За что ему такая кара?

— Владыко святый... — пробормотал монах. — Я слишком слаб и недостоин для такого дела...

— В нашей немощи совершается сила Господня^[17]. — прервал его епископ. — Не ленись же выполнить столь благое послушание.

— Прошу тебя, Владыко, оставь меня оплакивать мои грехи! — взмолился Аврамий. — Ради этого я ушел из мира. Позволь мне не возвращаться туда! Умоляю об этом твою святыню!

— Да, ты оставил мир и возненавидел все, что в мире. — строго промолвил епископ. — Но разве ты забыл, в чем состоит главная добродетель монаха? Где же твое послушание, Аврамий? Опять же, подумай, что важней: спасаться самому, или спасти не только себя, но и ближних? А ведь Спаситель ради нашего спасения «уничижил Себя Самого..., смирил Себя, быв послушливым даже до смерти, и смерти крестной»^[18]. Вспомни об этом, Аврамий!

— Воля Господня да будет! — сокрушенно промолвил отшельник. В самом деле — разве он вправе отказываться от послушания, возложенного на него архипастырем? Разве не Господь внушил епископу мысль послать Аврамия в Тению? Значит, он должен выполнить Его волю. Даже ценой собственной жизни.

* * *

Разумеется, первым делом Аврамий возвел в Тении храм, потратив на это часть родительского наследства, взятую им у отца Стефана (надо сказать, что тот расстался с деньгами весьма неохотно). Пока же церковь строилась, монах ходил в местное языческое капище, и, стоя среди идолов и идолопоклонников, молча молился Христу, Свету Истины. Что до селян, то иные из них смотрели на него с опаской, иные — с любопытством, а кое-кто — с нескрываемой ненавистью. Особенно Аполлодор^[19], местный жрец, надменный высокий старик с величавой осанкой. Сколько раз Аврамий ощущал на себе его взгляд, полный неистовой злобы! Казалось, Аполлодор готов был испепелить своим взором смиренного христианского священника, бесстрашно переступившего порог его храма, растерзать его в клочья, как ягненка, самонадеянно явившегося в волчье логово. Впрочем, Аврамий ощущал себя отнюдь не беззащитным агнцем среди кровожадных волков, а, скорее, отроком Давидом, который вышел на единоборство с вооруженным до зубов вражеским воином, и сразил его камнем, выпущенным из пастушеской пращи. Тогда сила Господня совершилась в немощи юного Давида — да пребудет она ныне с ним и на нем! Ему не страшна бессильная ненависть Аполлодора и его лжебогов...нет, демонов, которым он служит! Христос поможет Аврамию сокрушить и посрамить их!

Когда же церковь была построена, Аврамий, укрепив себя молитвой, вошел в капище и низверг языческий жертвенник и идолов. Разумеется, он знал — это может стоить ему жизни. Как знал и другое: его жизнь — в руке и в воле Божией. Что ж, воля Господня да будет!

...И, как предвидел Аврамий, первый удар нанес ему жрец Аполлодор, с неистовым воплем:

— Бейте его! Он посмел надругаться над нашими богами! Гоните его прочь!

Аврамия с побоями выдворили из села. Однако той же ночью он вернулся, и, придя в церковь, стал слезно молиться Богу о спасении тех, кто давеча едва не убил его:

— Прости им, Господи, ибо они не знают, что творят! Дай им познать Тебя и спаси их!

Так Аврамий молился до самого утра. А с первыми лучами солнца до него донеслись крики:

— Его больше нет! Сейчас вы сами убедитесь в этом! Наши боги прогнали его! Слава великим богам!

В следующий миг дверь храма распахнулась, и на пороге показалась толпа селян во главе с Аполлодором. На лице старого жреца было написано нескрываемое торжество. Еще бы! Ведь он чувствовал себя победителем! Впрочем, уже в следующий миг Аполлодор в ужасе отшатнулся. И, побагровев от ярости, простер к Аврамию трясущуюся костлявую руку:

— Убейте его!

И разъяренная толпа язычников, словно морская волна — над обреченным кораблем, сомкнулась над коленопреклоненным Аврамием, молившим своих убийц — не о пощаде, но о том, чтобы они познали Истинного Бога, вере в Которого он пришел их научить...

* * *

Первое, что увидел Аврамий, открыв глаза, был белевший в лунном свете четырехконечный крест. Он высился над ним, словно знамение победы Господней над смертью и силами зла. Вот только сам Аврамий лежал во тьме и сени смертной — в овраге за околицей села. Избитый, полумертвый, побежденный, с камнем на груди. Но почему? За что? Господи Боже, почто Ты презрел дело рук Твоих?

Аврамий смотрел на Крест, белевший среди ночного неба, и молился Спасителю теми же словами, с которыми некогда Он Сам обращался с Креста к Своему Небесному Отцу:

— Боже, Боже мой, почто Ты меня оставил?!^[20]

Как же Аврамий жаждал сейчас получить от Господа хоть какой-то знак того, что он не оставлен, что он услышан! Но перед ним в ночной тишине безмолвно белел все тот же Крест... словно то и был ответом Бога на молитву Аврамия: «нас ради и нашего ради спасения...» И тогда он вновь стал молиться: уже не о себе самом — о своих гонителях:

— Господи, услышь молитву мою, смилуйся над рабами Твоими! Освободи их от уз диавольских. Даруй им познать Тебя, Единого Истинного Бога, ибо нет другого Господа, кроме Тебя!

Потом Аврамий приподнялся и, превозмогая боль, пополз вверх по пологому склону оврага. Несколько раз он срывался и падал, и снова полз, пока не оказался у подножия Креста, и не припал к нему с плачем, словно к ногам Спасителя, моля даровать ему силы для продолжения борьбы. И Животворящее Крестное Древо словно оживотворило его самого: Аврамий медленно поднялся на ноги и, не оглядываясь, побрел туда, где на фоне ночного неба чернели силуэты домов — казалось, село, погруженное во мрак язычества, было покрыто непроницаемой тьмой.

Но за спиной Аврамия в лунном свете победно сиял Крест Господень. И разве важно было, что это — всего лишь дерево с крестообразно раскинутыми в сторону сучьями?

Глава 4. Труды и плоды.

...День сменял день, месяц сменял месяц — почти три года прошло с тех пор, как Аврамий за послушание явился в Тению. Однако его неустанные старания сделать православным христианином хотя бы одного из селян, не привели ни к чему. И в своем храме Аврамий был и за священника, и за чтеца, и за певчего, и за единственного богомольца. Неудивительно, что ему все чаще казалось: он сеет Слово Божие на бесплодной земле. Ведь жители Тении продолжают коснеть в язычестве. Если же и заглядывают в церковь, то лишь из любопытства. Или для того, чтобы, по наущению неистового Аполлодора, вытащить Аврамия на улицу и с побоями и оскорблениями протащить по селу. И бесы веруют, и трепещут^[21]. Но, похоже, эти злостные язычники еще хуже бесов! Сам же он среди них, как в аду. Горе ему, обреченному выполнять невыполнимое послушание...не иначе, как за свои грехи!

Увы, Аврамий не замечал, что с каждым днем в его храм приходило все больше селян. Причем не только для того, чтобы поглазеть на ее убранство. Но чтобы увидеть нечто более удивительное: служителя христианского Бога, что, несмотря на насмешки и побои, которыми они его осыпают едва ли не каждый день, не спешит убраться восвояси, как это сделали те, кто приходил до него. Мало того — этот враг их богов не считает врагами их самих. Вон как ласково и почтительно он обращается к ним, уговаривая уверовать в Бога, Которому он служит! В то время как Аполлодор только и знает, что грозит им гневом богов. Однако его боги отчего-то не защитили себя, когда этот христианский священник сбрасывал их наземь... А может, они — ложные боги? Истинный же Бог — Христос, Которого им проповедует Аврамий?

Так, незаметно для них самих, в душах жителей Тении прорастало посеянное Аврамием семя веры в Христа-Спасителя...

* * *

Однажды, когда Аврамий, как всегда в одиночестве, заканчивал служить Литургию, с улицы до него донесся шум множества голосов. Они приближались, становились все громче. И, хотя Аврамий не мог различить не единого слова, в шуме и криках ему почудилась угроза. Еще бы! Ведь он и его храм для здешних язычников — словно бельмо на глазу. Как видно, они решили покончить с ним. Что ж, если для него жизнь — Христос, то и смерть за Него — благо! В руце Твои, Господи, предаю дух мой...

— Крести нас, Аврамий! Мы хотим веровать в твоего Бога! Велик Бог христиан!

В первый миг Аврамию показалось, что он бредит. Те самые люди, которые еще недавно били его и осыпали проклятиями, теперь простирали к нему руки, умоляя научить их вере в Бога, Которому он служит. Потому что они убедились — Он — Истинный Бог!

Аврамий стоял, как громом пораженный. Ведь на его глазах совершилось то, на что он уже не надеялся... А потом он воскликнул:

— Отцы мои, братие и чада! Воздадим славу Богу, просветившему ваши сердечные очи, чтобы вы познали Его и очистились от идольской скверны. Так веруйте же от всей души в Живого Бога, Творца неба и земли: Отца, Сына и Святого Духа. И, уверовав, получите жизнь вечную.

— Веруем! Веруем! — раздалось в ответ. — Только скажи, что нам теперь делать? Мы сделаем все, что ты велишь, отче! Только не отвергай нас, научи, спаси!

— Креститесь, и веруйте во Христа, и уверовав, получите жизнь вечную. — ответствовал Аврамий.

В тот же день все селяне, от мала до велика, приняли крещение. После этого некоторые из них разгорелись столь великой ревностью по новообретенной истине, что решили расправиться с Аполлодором. В самом деле, сколько лет этот старый лжец обманывал и обирал их! Мало того: по его вине они едва не убили Божия человека, своего отца и наставника — Аврамия. Ведь именно Аполлодор науськивал их на него. Пусть служитель бесов убирается в преисподнюю: там ему самое место! Смерть ему!

Однако к великому горю новоявленных борцов за истину, Аполлодор словно в воду канул. Впрочем, стоило ли вспоминать о нем! Ведь теперь у селян был новый наставник — Аврамий, который каждый день читал им Священное Писание, рассказывал о Царствии Небесном, ждущем праведников, и о геенне огненной, куда отправятся грешники, отвергшиеся Бога и правды Его, о святых, о правде, о вере. А они, сидя у его ног, жадно, как земля, долго лишенная живительной влаги, впитывали в себя его слова...

Тогда Аврамий в один день привел ко Христу около тысячи душ. Лишь душу собственной племянницы он не смог удержать на пути спасения. Но почему?!

* * *

А почему он покинул Тению? Ведь уверовавшие селяне относились к нему с величайшим почтением...да что там! — с благоговением! Трепетно, как глас свыше, ловили каждое его слово. И были готовы исполнить все, что он скажет, словно волю Самого Господа. Окажись на месте Аврамия другой священник, он порадовался бы такой великой преданности и столь беспримерному послушанию своей паствы. Но Аврамий прозревал в этих преданности и послушании то, что тревожило и ужасало его.

В самом деле, новоявленные духовные чада Аврамия буквально задаривали его всевозможными подарками. «Это от чистого сердца», «не погнушайся, батюшка», «возьми ради Бога», упрашивали они, вручая ему свои приношения. И чего только ему не несли! От корзинки отборных фиников до серебряных, а то и золотых украшений, от кувшина масла или вина до шелковой подушки с искусно вышитой на ней надписью: «дорогому авве на молитвенную память от рабы Божией имярек». Сколько раз Аврамий твердил селянам, что ему самому не нужно ничего, а, если они хотят пожертвовать для храма муку, масло и вино, пусть несут их туда. Однако они тянули свое: «прими, батюшка, Христа ради». И горько скорбели, когда Аврамий отказывался взять приносимое. Словно в его лице их дары отвергал Сам Бог... Но едва ли не больше них скорбел сам Аврамий, когда, скрепя сердце, принимал от очередной благочестивой прихожанки очередной ненужный ему дар. Мало того — пагубный дар. Ведь, став монахом, он дал Богу обет добровольной нищеты. Теперь же, чтобы не огорчить своих духовных чад отказом, невольно нарушал его, страшась худшего. Ибо помнил: капля камень долбит. И дающий малую потачку греховной страсти рискует вскоре стать ее рабом.

Но это было еще полбеды. Куда больше Аврамия тревожило иное. До него все чаще доносилось: «батюшка велел», «батюшка сказал», «батюшка благословил». И в разговорах его прихожан слово «батюшка» звучало все чаще, намного чаще, чем упоминания о Боге. Впрочем, его называли не только батюшкой, но и аввой, учителем, наставником...даже спасителем. Его слова цитировали едва ли не наравне со Священным Писанием. Похоже, он, раб Божий, становился кумиром для своих прихожан, предметом обожания. Чем больше Аврамий убеждался в этом, тем больше ужасался. Ведь он помнил, как именуют того, кто дерзнет поставить себя на место Христа... Но лесть имеет свойство опьянять и кружить голову сильнее, чем самое крепкое вино. Что если однажды он поддастся ей?

Он творил благое дело: просвещал язычников. Вот только каков итог его трудов? Об этом страшно и помыслить. Среди его духовных чад нет ни мира, ни братской христианской любви. Они соперничают между собой за право услужить ему, за место рядом с ним, как будто от этого зависит их спасение. Заискивают перед ним, как рабы — перед господином. А между собой грызутся, как змеи. Что он натворил!? Этого ли он хотел? И что теперь делать? Как выполоть терние, выросшее среди пшеницы, не повредив ее?

Сколько раз Аврамий обращался с этими вопросами к Богу! И наконец, сделал то, что казалось ему наилучшим выходом. В одну из ночей он тайно ушел из Тении, моля Бога не вменить ему в грех этого бегства. Пусть Господь Сам позаботится о его духовных чадах, оградит их оплотом Своей благодати и просветит их сердца, дабы они, благоугодив Ему, сподобились Небесного Царствия.

Некоторое время Аврамий скрывался в потаенном месте. Когда же до него дошла весть о том, что епископ эдесский, посетив Тению, рукоположил нескольких, наиболее преуспевших в вере селян, во священников и диаконов, монах вернулся туда, где начинал свои иноческие подвиги — в Хидану. И, построив рядом со своей старой кельей другую, поменьше, затворился в ней. Слава Господу, теперь он вновь был один. Наедине с Богом.

Мог ли Аврамий знать — это лишь временное затишье перед надвигающейся на него новой бурей...

* * *

Как-то в полночь, когда он стоял на молитве, его келью залил ослепительный свет. И послышался голос, подобный раскату грома:

— Блажен ты, Аврамий! Ибо никто из людей не исполнил Моей воли так, как Ты!

Что это? Глас Божий? Неужели? Но...ведь даже великие святые считали себя всего-навсего неисправными и нерадивыми рабами Господними. Кто он перед ними! Нет, этот голос, взывающий не к нему, а к его гордыне — не от Бога!

— Да будет тебе погибелью твоя злоба! — воскликнул Аврамий, осенив себя крестным знамением. — Я — грешный человек, но надеюсь на благодать и помощь Бога моего. Именем Христовым — сгинь, исчезни!

Едва Аврамий произнес эти слова, как в его келье воцарились кромешная тьма и глухая тишина. Впрочем, затворник не сомневался — это ненадолго.

Действительно, спустя несколько дней ночную молитву Аврамия прервал яростный крик и грохот. Кто-то с нечеловеческой силой и яростью рубился в двери его кельи, колотил по сотрясающимся от могучих ударов стенам, по крыше, с которой на затворника дождем сыпались пыль и песок:

— Эй, сюда! Скорей! Сейчас мы до него доберемся! Сейчас мы свернем ему шею! Прощайся с жизнью, монах!

Стены кельи ходили ходуном. Казалось — еще миг, и они рухнут, похоронив под собой Аврамия. Вот через образовавшуюся брешь в двери тускло блеснуло лезвие топора... Сколько их там? И кто они? Разбойники? А может, собратья его недавнего ночного гостя?

— Все народы окружили меня, но именем Господним я низложил их...^[22] — запел Аврамий псалом. И по мере того, как он пел, его голос становился все громче и уверенней. Зато яростные удары и крики за стеной становились все глуше и тише, пока не стихли совсем.

Незваные ночные гости не оставляли Аврамия и днем. Однажды, когда он собирался поесть, в его келью сквозь запертую дверь развязной походкой вошел полунагой чернокожий юноша. Не говоря ни слова, он подошел к затворнику и попытался выхватить у него из рук глиняную миску с едой. Но Аврамий, разгадав его намерение, вцепился в посудину обеими руками. Похоже, незваный гость не ожидал подобной бдительности. Он отпрянул в сторону, а потом взял в руки светильник, и, встав перед Аврамием навытяжку, затянул псалом:

— Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе Господнем^[23]...

Он пел все громче и громче, явно намереваясь обратить на себя внимание затворника. Однако Аврамий спокойно и неспешно продолжал свою трапезу, словно был глух и нем. Лишь закончив ее и осенив себя крестным знамением, он обратился к певцу:

— Нечистый и треокаянный! Если ты знаешь, что блаженны боголюбцы, то зачем ты их тревожишь?

— Чтобы одолеть их! — с кривой ухмылкой ответствовал мнимый юноша. — И тебя я так просто не оставлю! Мы еще посмотрим: кто — кого!

Аврамия возмутила наглость лукавого.

— Ах ты, проклятый! — воскликнул он, объятый праведным гневом. — Не надейся на это! Ты можешь одолеть разве что подобных себе богоотступников, потому что нет в них Бога. А от боголюбцев ты бежишь, гонимый прочь их молитвами, как дым — ветром. Жив Господь и благословен Бог, слава и похвала моя, что я не боюсь тебя! Стой тут хоть год, хоть целый век — ты ничего не добьешься! Мне до тебя дела — не больше, чем до дохлого пса!

Юноша исчез так же внезапно, как появился. Впрочем, бесы являлись к Аврамию еще не раз. Чаще всего — по ночам, когда он читал молитвенное правило. И всегда — иначе, чем прежде. То вокруг кельи затворника бушевала и бесновалась толпа, то подстилка, на которой он стоял во время молитвы, вспыхивала, превращаясь в полыхающий костер, в подобие печи Вавилонской. Однако могла ли дерзость демонов поколебать веру Аврамия и его надежду на Божию помощь? Не больше, чем вышедшая из берегов река — вставшую на ее пути несокрушимую каменную гору. Так что диаволу только и оставалось, что изливать свою бессильную злобу в сетованиях и угрозах:

— Я уже не знаю, что с тобой поделать! Ты во всем побеждаешь меня! Но я все равно от тебя не отстану! Я все равно одолею и смирю тебя!

— Будь проклят ты и все дела твои! — отвечал ему Аврамий. — Мы не боимся ни тебя, ни твоих козней. Слава и поклонение Господу и Владыке нашему, давшему нам силу и власть попирать тебя и всю силу твою!

Увы, не сумев победить Аврамия, диавол все-таки нашел способ уязвить его, уловив душу его племянницы и духовной дочери...

А ведь начало ее подвигов было поистине благим началом!

Глава 5. «Мария же благую часть избра...»^[24]

В тот день к Аврамию снова пожаловал отец Стефан. Надо сказать, что монах нисколько не удивился приходу друга. Ведь с тех пор, как он вернулся из Тении в Хидану, к нему все чаще наведывались люди. И из Эдессы, и из соседних сел. Среди них были не только миряне, но и иноки, даже священники. Всем хотелось сподобиться душеполезной беседы с Аврамием и получить от него духовный совет. Как видно, отец Стефан решил последовать их примеру. А может быть, просто решил навестить друга детства. Спаси его Господь! Но что это за девочка стоит рядом с ним? На вид ей, должно быть, лет семь. Кто она? Родственница отца Стефана? Однако она совершенно не похожа на него. Зато поразительно напоминает кого-то другого, хорошо знакомого, но давно забытого Аврамием...

— Благослови, отче! — приветствовал монаха отец Стефан. — Если бы ты знал, как я рад тебя видеть! Ты ведь у нас теперь личность известная — просветитель язычников, великий миссионер! Не чета нам, смиренным...

— Полно, друг! — прервал его Аврамий, которому все эти похвалы были, мягко говоря, не по душе. — Лучше расскажи, как ты сам поживаешь. Небось, уже священник...

— Какое там! — недовольно поморщился отец Стефан. — Все еще в дьяконах хожу. Другие давно меня обскакали. Даже те, кто после меня в церковь пришел. Ума не приложу, за что мне такая немилость? Вроде бы, служу исправно. Милостыню раздаю, на храмы и обители жертвую. Да у нас в городе (да что там — в епархии!) никто из священников столько Богоугодных дел не совершил, сколько я, простой дьякон! Не иначе как они мне завидуют... Впрочем, ладно! Я к тебе опять с делом, отче. На днях умер твой брат...

Какой брат? Откуда? Разве у монаха, порвавшего с миром, могут быть родные? Впрочем, у него и в самом деле когда-то был брат... Старший брат по имени Авив, с которым они расстались много лет назад. Значит, он умер? Что ж, упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего! Он будет молиться за Авива: ведь это — лучшее, что он, инок и священник, сможет сделать для покойного брата!

— ...У него осталась дочь. — продолжал отец Стефан, указывая на свою маленькую спутницу. — Я привел ее к тебе, отче. Ее зовут Мария. Кроме тебя, у нее больше нет родных. Стало быть, теперь ты — ее опекун.

Аврамий молчал. Ибо его скорбь об умершем брате мгновенно сменилась негодованием на покойного. Неужели Авив настолько обмирщился, что забыл — став монахом, Аврамий умер для мира? Впрочем, откуда ему помнить об этом? Этот Авив всегда думал только о себе. Оттого и порвал с родителями, забыв древнюю заповедь о почитании отца и матери. Положим, он обиделся на них. Однако одновременно — и на ни в чем не повинного перед ним Аврамия. Какое самолюбие! Но что же ему делать с новоявленной племянницей? Может быть, попросить отца Стефана, чтобы он отдал ее на воспитание какой-нибудь почтенной и добронравной прихожанке? А впоследствии нашел ей благочестивого мужа. Почему бы и нет?

— Между прочим, отец оставил Марии большое наследство... — донесся до него голос отца Стефана. — Да что же ты стоишь, дитя? Не бойся. Сложи ручки — вот так! А теперь подойди под благословение к своему дяде. Вот умница...

Девочка покорно сложила ручки, и, не поднимая глаз, робко подошла к Аврамию. А тот смотрел на племянницу, угадывая в ее лице черты смиренного Симона и властной Марфы. Какой-то она станет, когда вырастет? И будет ли счастлива, выйдя замуж? Бог весть...

А может, лучше иное? Пусть Мария станет невестой Христовой. Разве монашество не выше брака? Опять же — разве были счастливы в браке его родители? В то время, как Аврамий, выбрав иной путь, ни разу не пожалел о том, что он стал монахом. В таком случае...

— Хочешь остаться жить со мной? — спросил он Марию, смиренно стоявшую перед ним.

— Да... — робко пролепетала она.

Что ж. подумал Аврамий, благословляя девочку. Как видно, Сам Господь призвал Марию в лик Своих невест — «Мария избрала благую часть, которая не отнимется у нее». Дивна дела Твоя, Господи, вся премудростию сотворил еси...

Из этих раздумий Аврамия вывел голос отца Стефана:

— А что делать с ее наследством, отче?

— Возьми его себе. — ответил Аврамий. — И раздай нищим.

Поблагодарив друга и пожелав ему помощи Божией, отец Стефан поспешил удалиться. Как в прошлый раз, когда Аврамий пожертвовал ему на Богоугодные дела наследство своих родителей...

* * *

Аврамий поселил Марию в своей старой келье. И принялся наставлять ее в иноческих добродетелях. Через дверь, соединявшую их кельи, он обучал племянницу молитвам и Псалтири. Читал ей Священное Писание и жития Святых. А также убеждал девочку неукоснительно и бесповоротно следовать избранному ею иноческому пути. Ведь монашество — верный путь к спасению. Не то, что жизнь в миру, который подобен аду. Или утонувшим во грехах городам Содому и Гоморре, которые Господь за нечестие их жителей раз и навсегда стер с лица земли. В миру праведники так же редки, как жемчужины — в навозной куче. Ибо большинство мирян руководствуется не заповедями Божиими — собственными страстями. Прежде всего: похотью, завистью и гордыней. Возможно ли после этого спасение для живущих в миру? Мария должна быть благодарна Богу за то, что Он причислил ее к овцам Своего избранного стада, к лику Своих невест. И страшиться нарушить верность Небесному Жениху. Ведь тогда ее ожидают вечные мучения в геенне огненной, несравненно большие, чем все земные муки, вместе взятые. Тогда она погибнет навеки!

Впрочем, Марии не требовалось постоянно напоминать о долге перед Богом и об адских муках для тех, кто нарушит его. Девочка была на редкость послушна и смиренна. Она не роптала ни на отсутствие нарядов и игрушек, ни на строгость поста, ни на краткость сна, ни на необходимость молиться днем и ночью. Когда же Аврамий спрашивал племянницу, не нужно ли ей что-нибудь, Мария, не поднимая глаз, лепетала:

— Отче, помолись за меня Богу, чтобы я избавиться от лукавых помыслов и вражьих козней...

И Аврамий, что следил за духовным возрастанием племянницы ревностней и строже, чем мать наблюдает за тем, как растет ее дитя, радовался, слыша это. Как же Мария чиста душой, как усердна в молитвах, безгранично предана Богу! Вот они, благодатные плоды его духовного руководства, его непрестанных забот о спасении души этой девы — кроткой агницы, нескверной голубицы, смиренной невесты Христовой!

Мог ли он знать, что все его труды пойдут прахом!? Где теперь скитается его злосчастная племянница, ставшая богоотступницей? Ведь разве не предала она Бога, нарушив обеты, данные Ему? Проклята она, и есть, и будет, если только не обратится к покаянию!^[25]

Возврати ее, Боже спасений наших, и отврати от нее ярость Твою!^[26]

Глава 6. Друзья и ближние.

...День сменял день, месяц сменял месяц, но о пропавшей Марии не было никаких вестей. Беглянка словно канула в никуда, как оброненный перстень — в бездонный колодец. Ни вести, ни следа.

А на исходе второго года после ее исчезновения к Аврамию, как всегда нежданно, наведался отец Стефан.

— Вот что, отче! — заговорщическим шепотом произнес он, опасливо озираясь по сторонам. Хотя вокруг не было ни души. — Я пришел предупредить тебя...

— О чем? — недоуменно спросил Аврамий.

— Да разве ты не знаешь? Впрочем, откуда тебе? Ты ведь слишком простодушен, слишком чист душой... Да и кто бы мог подумать?! Какое искушение!

— Да что случилось?

— Не мне бы говорить тебе об этом, отче! — горестно воскликнул отец Стефан, воздев очи горе и молитвенно сложив ладони. — Но ради нашей былой дружбы я должен сказать тебе правду. Как говорится, истина дороже. Твоя племянница Мария... Ее видели в одном городе, не так далеко отсюда. Знаешь Асс? Так вот, она живет там в гостинице «Прелестное местечко». Она...

Если бы Аврамий услышал: «она умерла», то ужаснулся бы меньше.

— Увы, это правда! — донесся до него голос отца Стефана. — Мой знакомый сам ее видел! Ему сказали, будто она там пользуется спросом...успехом. Да что с тобой, отче?! Ах да, понимаю. Это же твоя воспитанница, твоя духовная дочь... Что ж, увы, в семье не без урода. Поверь, я от всего сердца сочувствую тебе. Потому-то и пришел предупредить тебя. Нужно что-нибудь предпринять прежде, чем эта история получит огласку. Кстати, я в свое время слыхал любопытную историю про одного старца-прозорливца, который помолился об одной девице — та и умерла. Ты ведь у нас великий молитвенник, отче... А эта... все равно уже погибла. Да, вот еще что...

Отец Стефан снова опасливо оглянулся по сторонам:

— Не говори никому, что это я тебе о ней рассказал. Да и о том, что мы с тобой знакомы — тоже не говори никому. Мало ли что. Ведь скоро о том, чем теперь занимается твоя племянница, узнают все... А я и так человек опальный. Только-только в священники рукоположили — а ведь я в Церкви, почитай, с детства... Врагов хоть отбавляй. А все потому, что я их праведнее. Как Господь сказал: все, хотящие благочестиво жить, гонимы будут... Прощай, отче.

— Прощай. — эхом повторил Аврамий, сознавая, что понес новую утрату. Сначала он лишился Марии, а теперь — человека, которого всю жизнь считал своим лучшим другом...

* * *

Аврамий сидел на полу своей кельи, словно человек, оплакивающий умершего. Что ж, разве он и впрямь не оплакивал Марию? Ведь до сих пор он еще надеялся: вкусив пресловутых мирских утех, соблазнительных внешне, но горьких изнутри, и убедившись, что мир и впрямь подобен аду, его беглая племянница, подобно блудному сыну, одумается и вернется. Теперь надежды больше нет: Мария погибла. Не телом — душой. Она сама виновна в этом!

Однако что это за история о девице, умершей по молитвам прозорливого старца? Аврамий и впрямь ее слышал. Но не от покойного отца Иоанна — от собственной матери, непрестанно и неустанно напоминавшей сыновьям о том, какие неисчислимые беды и кары земные и небесные ожидают непослушных и своенравных детей:

«Как-то раз пришла одна женщина к старцу и просит его:

— Помолись, батюшка, чтобы Господь мою дочь к Себе забрал!

— Что ты, мать! — удивился старец. — Зачем ты для родного детища смерти просишь?

— Для ее же блага! — отвечает женщина. — Раньше такая покорная девка была, такая смиренная — хоть к ране приложи. А, как подросла — словно ее подменили или околдовали. О молитве нерадит, на парней заглядывается, мне грубит и прекословит. Одно слово, погибает. Так пусть лучше умрет, чем душу свою вконец погубит. Уж ты, отченька, сделай милость, помолись Боженьке, чтобы Он ее к Себе забрал. Ей же лучше будет...

Помолился старец — и в тот же день девица умерла. А ему было откровение, что предстала она пред Господом, аки крин непорочный».

Но с какой стати отцу Стефану вздумалось напомнить ему эту историю? Или это — совет? В самом деле, если Господь оборвет жизнь Марии, Он тем самым избавит ее от совершения новых грехов. И все-таки вправе ли человек желать смерти другого человека? Даже для его же блага... Ответь, Господи!

Увы, и на сей раз молитвы Аврамия остались без ответа, словно Бог не слышал его.

* * *

А на другое утро к затворнику пришел отец Ефрем. То был один из друзей Аврамия. Точнее — сподвижник. Ведь отец Ефрем тоже был монахом и имел сан диакона, в который его рукоположил знаменитый епископ Кесарийский Василий, коего еще при жизни называли Великим^[27]. Ефрем переселился в Эдессу из своего родного города Низибии, завоеванного персами. А вслед за ним прилетела слава о его подвигах и трудах во славу Господню. И, по мере его житья в Эдессе, оная слава росла и умножалась, яко кедр ливанский.

Рассказывали, будто, когда Ефрем был еще младенцем, его родители увидели знаменательный сон: на языке их сына выросла раскидистая виноградная лоза, усыпанная прекрасными, сочными гроздьями. Но сколько слетевшиеся отовсюду птицы ни клевали ягоды, они не убывали, скорее, приумножались на чудесной лозе. И хотя отец и мать Ефрема, как и их родители, были не высокоучеными мудрецами, а простыми земледельцами, они поняли — это не простой сон, которому не должно верить, но Божие знамение, предвещающее их сыну великое будущее. И прославили за это Господа^[28].

Действительно, в цветущей младости Ефрем, презрев мирские утехи и суетную славу, до которых так охочи юноши, стал монахом, учеником славного Низибийского епископа Григория, и четырнадцать лет пробыл у него в послушании. Со своим Владыкой он побывал на Вселенском соборе в Никее, осудившим лжеучение ересиарха Ария. Впоследствии Ефрем и сам много боролся с теми, кто дерзал превратно мудрствовать о Господе. Уже поселившись в Эдессе, он посрамил местного еретика Аполлинария. И какую мудрость проявил при этом! Он явился к женщине, которой еретик доверил на хранение написанную им книгу (в ней-то и было изложено его лжеучение!). Назвавшись учеником и почитателем Аполлинария, Ефрем попросил одолжить ему для прочтения труд многоуважаемого учителя. Разумеется, мнимый ученик еретика получил оную книгу, и вернул ее в срок...предварительно промазав страницы клеем. Впрочем, это обнаружилось позднее... к ужасу и отчаянию злосчастного Аполлинария, надумавшего перелистать свой драгоценный труд перед предстоявшим ему богословским диспутом. Не сумев пережить гибели своего творения, старый еретик умер. Что до его ереси, то в недолгом времени она сошла на нет. И заслуга в этом принадлежала отцу Ефрему!

А сколько грешников он обратил к покаянию! Об этом Эдессе рассказывали истории, одну удивительнее другой. Например, как однажды некая женщина, торговавшая своим телом, пристала к отцу Ефрему с бесстыдным предложением. Любой богобоязненный человек с негодованием отверг бы его и проклял блудницу. Однако Ефрем повел себя иначе.

— Изволь! — заявил он женщине. — Только место я выберу сам. Сделаем это...на городской площади!

— Ты что, рехнулся, монах? — воскликнула продажная красавица. — Ведь люди увидят! Стыдоба-то какая...

— Ты стыдишься людей. — ответствовал отец Ефрем. — А ведь они смотрят лишь на внешнее. В то время, как Бог ведает не только наши дела, но даже самые сокровенные мысли. Так насколько больше, чем людей, нам должно бояться и стыдиться Господа!

Его ответ настолько потряс блудницу, что она, сознав и оплакав свои грехи, обратилась к покаянию. О, бездна мудрости и красноречия отца Ефрема!

А сколько молитв он сочинил! Сколько толкований на Священное Писание, сколько бесед и поучений! Поистине, он был подобен многоплодной виноградной лозе, от которой питаются многие. Но не скудеет дар той лозы, ибо Господь насадил ее для блага верующих в Него.

Однако насколько велика была слава Ефрема, настолько сам он пребывал чужд оной славы. И, будучи высокообразованным человеком, сведущим не только в богословии, но и в мирских науках, называл себя несмысленным невеждой. Причем отец Ефрем был смиренным не только на словах (что бывает частенько), но и в жизни (что бывает намного реже). Как-то раз послушник неся ему еду, споткнулся и уронил свою ношу на землю. После чего поспешил к Ефрему и повинился перед ним, прося прощения за то, что по его вине тот останется голодным.

— Что ж, если еда не захотела прийти ко мне, я сам пойду к ней. — безмятежно ответствовал отец Ефрем. И, подобрав с земли рассыпанную еду, съел ее во славу Божию.

Жители Эдессы почитали Ефрема, как человека Божия. Так что, когда умер их епископ, пожелали, чтобы его преемником стал Ефрем. Узнав о грозящей ему участи быть возведенным в архиерейский сан, тот прикинулся сумасшедшим. Причем так искусно, что многие решили — он и впрямь обезумел. Епископом поставили другого человека. Тотчас после этого Ефрем перестал юродствовать. Тогда все в очередной раз подвились его великой мудрости и великому смирению.

Ефрем не раз приходил к Аврамию для духовной беседы. Что до Марии, то она, подобно своей Евангельской тезке, трепетно внимала мудрым речам двух подвижников.

Быстро же она забыла услышанное! И бесстыдно попрала духовный бисер, который щедро рассыпали перед ней Аврамий и Ефрем. Горе ей!

* * *

— Мир тебе, отче! — приветствовал Ефрем Аврамия. — Но что с тобой? На тебе лица нет. Что случилось?

Аврамий молчал. Ему было стыдно открывать отцу Ефрему свой позор. Ведь разве Мария не осрамила его перед Богом и людьми? Его духовная дочь, его ученица, его племянница торгует собой в Ассе! Что скажет Ефрем, когда узнает об этом?

Тем временем гость пристально вглядывался в лицо Аврамия. И вдруг спросил:

— Неужели?.. Что с ней?

И тут Аврамий не выдержал. Скорбь и гнев, переполнявшие его сердце подобно желчи и оцту^[29], излились в сдавленном возгласе, похожем на стон:

— Умерла...

Но, похоже, Ефрем не поверил ему.

— Когда? — спросил он. — И отчего? Сдается мне, отче, ты что-то недоговариваешь. Что с ней случилось?

— Говорю тебе — она умерла! — в сердцах воскликнул Аврамий. — Нет, еще хуже! Горе мне, отче! Двадцать лет наших с тобой трудов пошли насмарку! Мария стала блудницей! Лучше бы ей было не родиться на свет!

— Не говори так, отче. — ответил Ефрем. — Одно дело — наш суд. Но совсем иное дело — суды Божии. И Божий Промысел о каждом из нас. Разве можем мы знать, кем завтра станут тот, кто неколебимо уверен в своей праведности, и тот, кого он считает презренным грешником, достойным земных и небесных кар?

Однако чтобы ты не счел это всего лишь словами, я открою тебе свою тайну. Послушай же, отче...

Глава 7. Суд людской и суд Господень.

Ты, наверное, считаешь меня праведником. Что поделать: все мы смотрим на внешнее. А на моей совести столько грехов! Если бы ты знал, как борол меня враг в годы моей юности, когда я еще жил в миру! Как корабль без руля и ветрил, как оторванный ветром листок, носился я, не ведая, что всякий путь имеет конец, и не думая о том, чем завершатся мои собственные блуждания. Но вот как-то раз, бродя без дела и цели, набрел я на овечье стадо.

— Куда идешь, парень? — спросил меня пастух.

— Куда глаза глядят! — ответил я.

— Что ж, — усмехнулся он. — Вольному — воля! Только, смотри, время уже позднее. А ночами у нас небезопасно: то волки рыщут, то лихие людишки шастают. Пойдем со мной. Переночуешь у меня, а завтра — ступай своей дорогой! Идет?

Я согласился. Вместе мы поужинали, и при этом изрядно выпили. А наутро нас разбудили хозяева стада, требуя своих овец. Вот только овцы, как назло, словно сквозь землю провалились. Четвероногие ли волки их унесли, или двуногие — Бог весть. Только виноватым в этом оказался я.

— Но почему? — возмутился Аврамий. — Ты же их не крал!

— Их — не крал. — загадочно произнес Ефрем. — Но мой арест был вовсе не ошибкой и не случайностью. Однако это я понял позднее...

В одной камере со мной сидело еще двое арестантов. Одного обвиняли в убийстве. Потому что неподалеку от места, где его задержали, нашли труп человека. Другого приволок к судье некий горожанин, уверяя, что это — любовник его жены. И он изловил его с поличным, в собственном доме. А жена удрала, ну, да ничего, этот голубчик за все ответит...

Убитый человек, обокраденный пастух, обманутый муж... Как говорится, улики и свидетели были налицо. Так что у нас не оставалось надежды на людскую помощь — разве только на Бога. Хотя, стыдно признаться, в ту пору я был убежден — миром правит случай, и все мы — его баловни или жертвы. Вот мы и угодили под пресловутое колесо судьбы. А господин случай непредсказуем и неумолим...

На восьмой день заключения мне приснился некий незнакомец.

— Ты думаешь, что попал сюда случайно? — сказал он. — Но вспомни свои прежние дела и мысли и ты поймешь, что оказался здесь не без вины. То же касается и остальных. Будь же благочестив и уразумей Промысл Божий.

Я хотел возразить ему. В самом деле — в чем моя вина? Я невиновен!

И тут мне вдруг вспомнилось, как давным-давно, в этом самом селе, я повздорил с одним крестьянином. И решил отомстить ему. Ночью я свел у него со двора корову. Заведомо зная — если она не достанется на ужин волкам, так околеет от холода. Уж не за это ли я расплачиваюсь сейчас?! Как аукнулось, так и откликнулось...

Я рассказал свой сон сокамерникам. Они призадумались. И один из них а именно, тот, которого обвиняли в убийстве (его звали Иосифом), вспомнил, что однажды на его глазах утонул человек. А он и пальцем не шевельнул, чтобы его спасти, хотя мог бы. Стало быть, жизнь того несчастного — на его совести. Так вот за что он здесь...

Другой (имя ему было Мина) признался, что в свое время его подговорили дать ложные показания против одной вдовы, с которой судились родные братья. Им хотелось лишить сестру положенной ей доли отцовского наследства. Он польстился на обещанную ими награду: в самом деле, отчего бы и не солгать, если за это ему хорошо заплатят? И вот теперь он сам оболган и ждет расплаты. Что ж, по заслугам!

Их рассказы заставили меня призадуматься. В самом деле, разве можно счесть это случайностью? Нас здесь трое, и все мы держим ответ за проступки, совершенные втайне от людей. Но не от Бога, для Которого не существует тайн. Как говорится: будь горазд-лукав, летай хоть птицей — все ж суда ты Божия не минешь^[30].

На следующую ночь мне снова приснился мой таинственный обличитель:

— Завтра вы увидите настоящих виновников. — промолвил он.

Пробудившись, я был задумчив.

— Отчего ты так печален? — спросили меня Иосиф и Мина. Я рассказал им свой сон. Конечно, теперь я уже уверился, что в нашей жизни нет ничего напрасного и случайного. Да, все мы виновны. Но помилует ли нас Господь?

На другое утро нас привели на суд к градоначальнику. Он начал допрос с Иосифа и Мины. Однако был вынужден прервать его: привели еще пятерых арестованных.

Не иначе, как по воле Божией, моих сокамерников отвели назад в тюрьму. А обо мне словно забыли. Так что я присутствовал при том допросе и слышал все, что говорили арестованные. И это тоже оказалось не напрасно и не случайно.

Двое из них оказались братьями той самой вдовы, которую в свое время оболгал злосчастный Мина. Поистине, мир тесен! Одному из них вменялось в вину убийство, другому — бесчестная связь с некоей замужней горожанкой. Под пыткой злодеи признались и в других тяжких преступлениях.

— Когда я жил в городе, то похаживал к одной бабенке. — заявил убийца. — Долго мы с ней миловались. Только однажды ее муж подкараулил нас. К счастью, в это время к моей зазнобе за каким-то делом пришел сосед. Она спустила меня в окно, а потом попросила его проделать с ней то же самое. Мол, хочет удрать от заимодавцев, у которых она неладно взяла денег в долг, а отдать-то пока нечем... Этот дурак и помог ей смыться, а сам попался. Как же мы над ним смеялись! Решил сделать добро, а вместо этого угодил в каталажку. Что ж, не делай добра, не получишь зла!

— А я мужа своей зазнобы и вовсе порешил. — признался тот, которого обвиняли в прелюбодействе. — Пошел он пополудни свое поле посмотреть — там я его и укокошил. А рядом какой-то человек спал. Слыхал я, будто это убийство на него повесили. Сам виноват — не дрыхни, где попало!

Когда же судья потребовал указать тех, кто может подтвердить их слова, они назвали своих любовниц. Мало того — выдали, где они скрываются. Судья велел изловить и доставит обеих преступниц, а сам принялся допрашивать остальных арестованных. Надо сказать, что в вину им вменялись весьма тяжкие преступления. Двоим — убийство, а одному — поджог нивы. Однако, в отличие от братьев-злодеев, они и под пыткой клянись — их оболгали.

Позднее, в тюрьме, я познакомился с ними. Тем более, что до них дошел слух, будто я — сновидец, чуть ли не прорицатель. И все они (особенно братья-преступники) чаяли услышать от меня что-то благоприятное относительно ожидающей их участи. Что ж, для утопающего кажется спасением и соломинка... В это время я снова увидел во сне таинственного блюстителя наших судеб. И он сказал мне...но только про троих. А именно — что они виновны. Однако отнюдь не в том, в чем их обвиняют сейчас.

И что же? Они охотно признались мне в этом.

— В свое время мы выгородили одного человека. Он своего соседа насмерть пришиб, да еще и его виноградник себя оттягал. А мы в суде подтвердили: мол, тот сам упал и убился, а виноградник соседу прежде за долг отдал. Тот лиходей нам заплатил за это, вот мы и позарились на дармовые денежки. А того не подумали, что стали вроде как соучастниками убийцы. Поделом нам и мука!

Ну как, отче Аврамие? Можно ли после этого сказать, что наш суд и суд Господень — одно и то же?! И что Бог не промышляет о каждом из нас?

Аврамий молчал.

* * *

Тем временем отец Ефрем, скорбно вздохнув, продолжал свой рассказ:

— Следующий суд над нами состоялся нескоро. И вершил его уже другой судья. Между прочим, он оказался моим земляком, даже знакомым: его бывшая няня приходилась соседкой моим родителям. Это ли не милость Господня? Ведь до тех пор я был в том селе чужим среди чужих.

Вместе с нами на суд привели сообщниц двух братьев-преступников. Ознакомившись с результатами следствия, судья признал Иосифа и Мину невиновными, и велел освободить их. После этого стал допрашивать женщин, которым пока что вменялась в вину только супружеская измена.

— Да, я его любила! — призналась одна из них, указывая на старшего из братьев. — Еще как любила! Глотку была готова перервать тем, кто его обидит! Если хотите знать, я у того, кто нас выдал, поле подожгла, чтоб он по миру пошел! Вот как я его любила! А он меня выдал! Будь ты проклят, мерзавец!

— Все они мерзавцы! — вторила ей другая. — Ах ты, сволочь! Зачем ты им сказал, где я скрываюсь? Решил вместе со собой и меня погубить? Так я вам правду скажу, господин судья — этот подонок моего любимого мужа убил. А взяли-то за это других, аж троих сразу. Я даже их имена могу назвать, если надо, и подтвержу, что они ни в чем не виноваты. Ну, подлец, чья взяла? Мало ли что меня теперь казнят — тебя тоже!

Думаю, ты догадался, отче, чем кончился суд над ними... После этого настала моя очередь. Подробно допросив меня, судья подверг допросу и пастуха. В итоге я оказался полностью оправдан и свободен. Вот только счастлив ли? В самом деле, зачем мне свобода? Чтобы я снова вернулся к прежней жизни? Но я уже стал иным...что же мне теперь делать? Как и во имя чего жить?

И тут я снова увидел его во сне...

— Теперь ты убедился, что нет того, что бы скрылось от Всевидящего Ока Господня. Вернись же к себе, и покайся в неправде. — сказал он мне.

...И вот, отче, ты видишь перед собой смиренного монаха Ефрема... Хотя не знаю, вымолю ли я у Господа прощения своих грехов, которым несть числа.

Послушай же, отче — как от пастуха зависит стадо, так и мы — от воли Божией. И наши добрые поступки приводятся в совершение Господом. Злые же наши дела Он по всемогуществу своему обращает к добру, призывая к Себе и прощая даже тех, кто нам внушает отвращение и ненависть. Ведь Бог есть любовь. И любовь Его творит чудеса. Ты молчишь? Но послушай, что еще я расскажу тебе. Недавно к нам в монастырь пришел один старик. И умолял крестить его.

— Прежде я поклонялся ложным богам. — сказал он. — Мало того — служил им всю свою жизнь. Я был жрецом. Но теперь хочу стать рабом вашего Бога. Потому что понял — Он — Истинный Бог.

Разумеется, нам стало любопытно, как этот бывший жрец дошел до познания истины. И этот человек... а звали его Аполлонием (что с тобой, отче? Да, именно так его и звали — Аполлонием), сказал в ответ:

— Я понял это не сразу. Но лучше поздно, чем вовсе никогда. Меня заставил задуматься об этом один из ваших. Тоже монах, даже священник. Я считал его своим врагом. Ведь он был врагом богов, которым я служил. Сколько раз я науськивал на него народ! Его избивали, осыпали оскорблениями и проклятиями. Но, казалось, от этого лишь крепнет его стойкость. И я думал — уж не владеет ли он какими-то могучими чарами, которые помогают ему противостоять нам и нашим богам? Что ж, посмотрим, чья возьмет! Мало ли, что по его вине я стал изгнанником? Мы с ним еще померимся силой!

Я ушел в чужие края и, скрепя сердце, выдал себя за христианина, намереваясь выведать заветную тайну своего врага. В эти годы я много беседовал с христианами, даже читал их писания. И, наконец, понял... Имя их тайны — любовь! Они так и называют своего Бога — Любовь. Я сам читал эти строки... А еще о том, как Бог христиан из любви к людям пришел в мир, умер от их рук на Кресте, а потом сошел в царство мертвых и вывел оттуда тех, кто уверовал в Него и пошел за Ним. Поначалу это показалось мне безумием. Но потом я понял — на такую жертву и на столь безумную и безмерную любовь, превосходящую наш разум, способен только Бог. Мало того — Истинный Бог. Да, я всю жизнь был врагом Христа. Но хочу умереть Его рабом. Не отвергайте же меня!

Мы крестили его и нарекли Христодулом — рабом Божиим. А назавтра он отошел ко Господу. К Которому, по Его милости и смотрению, успел прийти.

Пойми же, отче — многие из тех, кого мы считаем погибшими, опередят нас на пути в Царствие Божие^[30].

...Всю ночь Аврамий не сомкнул глаз. А назавтра, еще затемно, отправился в Эдессу.

* * *

Отца Стефана он нашел не сразу. Разумеется, сначала Аврамий, по старой привычке, пошел к Рождественскому храму, рядом с которым когда-то стоял домик священника. Именно там жил покойный отец Иоанн вместе со своим то ли внуком, то ли приемышем, Стефаном. Однако домик исчез. На его месте стояло совсем другое здание, с торговыми лавками в нижнем этаже и жилыми помещениями в верхнем. И никаких следов отца Стефана! Впрочем, хромая старуха-нищенка, сидевшая возле Рождественского храма едва ли не с тех времен, когда Аврамий мальчиком бегал туда к отцу Иоанну, объяснила монаху:

— Батюшку нашего ищешь? Он тут недалеко живет. Просто переехал: видать, тесно ему стало в доме отца Ивана, вот он его и перестроил, и сдает внаймы. Да-а, этот — не тот... Где его искать? А вот, как пойдешь вниз по улице, увидишь там большо-ой такой забор... там он теперь и живет!

Аврамий направился вдоль по знакомой с детства улице, и вскоре очутился...перед домом своих родителей. Тем самым домом, который он после смерти Симона и Марфы отдал отцу Стефану с просьбой продать его и раздать деньги нищим. Однако тот, похоже, предпочел поселиться в нем сам... Да еще и оградил его забором, словно крепость. От кого бы это?

Подойдя к воротам, Аврамий постучался и по монашеской привычке, прочел молитву.

— Кто там? — отозвался неприветливый женский голос.

— Здесь живет отец Стефан? — спросил Аврамий.

— А на что это он тебе? — послышалось в ответ.

— Мне очень нужно его увидеть...

— Мало ли что нужно? Да и кто ты такой, чтобы я ради тебя батюшку будила? Много чести! Он мне послушание дал — гнать всех вас взашей! Проваливай отсюда, нищеброд, не собаку спущу!

Возможно, при иных обстоятельствах Аврамий предпочел бы уйти, чем выслушивать брань и угрозы сварливой бабы. Однако сейчас ему было необходимо встретиться с отцом Стефаном. И получить от него все, что требовалось для осуществления задуманного им дела...

— Передай отцу Стефану — к нему пришел его старый друг. — властно произнес он. — И, пока он не примет и не выслушает меня, я отсюда не уйду.

Аврамию не пришлось долго ждать. Через некоторое время ворота распахнулись, и пожилая женщина в черной одежде, с черным покрывалом, спускавшимся на лоб до самых бровей, подобострастно кланяясь и улыбаясь, пригласила его войти. Как видно, отец Стефан не решился прогнать прочь бывшего хозяина своего дома... Что ж, в таком случае есть надежда — он не откажет ему в просьбе.

Дай-то Бог!

* * *

Едва келейница удалилась прочь, как отец Стефан с нескрываемым недовольством обратился к Аврамию:

— Зачем ты явился? Ты что, хочешь меня скомпрометировать? Я и так гонимый... Лучше бы подумал, как замять всю эту историю с твоей племянницей. Или ты хочешь, чтобы тебя называли наставником блудниц?! Нет бы принять меры...

— Именно из-за этого я и пришел к тебе. — ответил Аврамий. — Мне нужны мирская одежда, верховая лошадь и деньги.

Отец Стефан смотрел на него с изумлением и ужасом.

— Н-но... — едва выговорил он. — Ч-что ты надумал?

— Я не дам Марии погибнуть. — промолвил Аврамий. — Я поеду в Асс. И попытаюсь спасти ее.

— Безумец! — пожал плечами отец Стефан. — Стоит ли стараться? Ради чего?.. Впрочем, поступай, как знаешь. Твои дела — тебе и расхлебывать...

На другое утро, спозаранку, из Эдессы выехал верховой. Судя по одежде, воин. Лицо его было скрыто под высокой, низко надвинутой на лоб шапкой. Всадник свернул на дорогу, которая вела в Асс, и вскоре исчез за горизонтом.

Кто бы смог догадаться, что это — не воин, а переодетый монах, оставивший свой затвор ради нового подвига, подобного которому еще не совершал ни один инок?

Вечером Аврамий уже был в Ассе.

Глава 8. Сошествие во ад.

Хозяин гостиницы «Прелестное местечко»» встретил Аврамия весьма любезно. Как видно, он принял его не за простого воина — за офицера:

— Мир тебе, господин! — произнес он, сопровождая приветствие почтительным поклоном, проделанным с той всем известной грацией, которой отличается поклон холуя. — Милости прошу пожаловать к нам! У меня — самое лучшее жаркое во всем Ассе! А вино...какое вино! Густое, как кровь, сладкое, как мед, как поцелуй красавицы! (при этих словах хозяин гостиницы причмокнул губами, словно изображая оную красавицу, хотя сам имел такую внешность, на которую, как говорится, отворотясь, не налюбуешься) А к вину найдется еще кое-что послаще...господин не пожалеет, что приехал сюда! Эй, Дула! — крикнул он и громко щелкнул пальцами, словно подзывая собаку. — В следующий миг к нему подбежал вихрастый мальчишка-подросток в заплатанной тунике из грубого холста и с синяком под глазом. Судя по виду и имени, означающему «раб», оный Дула был одушевленной собственностью хозяина гостиницы. — Ты где шляешься, пащенок? Помоги господину офицеру сойти. И отведи его коня в конюшню, да вычисти хорошенько. Не то я с тебя самого шкуру спущу! А ну, живо!

Подойдя к сидящему на коне Аврамию, мальчишка опустился на колени.

— Ставь ногу мне на плечо, господин. — тихо промолвил он. — А теперь спускайся. Вот так...

Надо сказать, что Аврамия изрядно растрясло в пути. Вдобавок, он не ездил верхом уже более сорока лет. Так что помощь мальчишки пришлась весьма кстати.

— Спаси тебя Господь, дитя! — промолвил монах, сойдя на землю. И, сопровождаемый хозяином, на все лады расхваливавшим свое заведение и рассыпавшемуся в благодарностях господину, осчастливившему его своим посещением, вошел в гостиницу. Сейчас он увидит Марию! Какой-то будет их встреча? И чем она завершится? Разумеется, он обличит беглую племянницу, напомнит о долге перед Богом, который она посмела нарушить, о каре, ждущей ее за этот грех! Может, это пробудит совесть Марии, если, конечно, она вовсе не утратила ее?

И невдомек было Аврамию, что мальчишка-раб не спешит отвести в конюшню его усталого, взмыленного коня. А вместо этого стоит посреди двора и во все глаза пялится на странного старика, от которого он впервые за всю свою короткую и безрадостную жизнь услышал не брань или угрозы, а добрые слова. Но разве он заслужил их? Он же просто выполнил хозяйский приказ! Такова обязанность раба... Чем же он, живая собственность другого человека, сможет отблагодарить незнакомца за его доброту?

* * *

— Я слышал, приятель, у тебя тут есть одна красавица... — с усмешкой произнес Аврамий, усаживаясь за стол со щербатой столешницей, испещренной выцарапанными на ней похабными надписями, и окидывая взглядом стены, покрытые грязной, потрескавшейся побелкой, замызганную холщовую занавеску в дальнем конце комнаты, плохо замытые следы блевоты на полу под соседним столом. Экое мерзкое местечко! И здесь живет его беглая племянница? Как же надо было опуститься, чтобы поселиться в подобном вертепе! Поистине, его приход сюда ради спасения Марии подобен схождению в ад. — Вот я и приехал, чтобы взглянуть на нее. Так сказать, вкусить от ее красоты...

— Есть такая! — подтвердил хозяин, и расплылся в сладчайшей улыбке. — И впрямь красотка — глаз не отведешь! А уж как ласкова, как приветлива! Сам убедишься...

— И как же ее зовут?

— Мария!

— Вот как! — воскликнул Аврамий. — Так зови сюда эту свою Марию!

— Эй, Мария! — позвал хозяин. — Выйди-ка сюда. Тут к тебе гость!

Занавеска в дальнем конце комнаты колыхнулась, и в дверном проеме показалась женская фигура. И, вглядевшись в вошедшую, Аврамий содрогнулся. Не от омерзения — от жалости.

* * *

Яркое платье, не столько прикрывающее тело, сколько делающее его лакомой приманкой для мужчин, серебряные украшения на руках, в ушах, на шее, руки, оголенные по плечи. И взгляд, полный отчаяния и безысходности. Несчастная, что ты над собой сделала? Зачем!?

Эти слова уже рвались с губ Аврамия. Однако вслух он произнес совсем иное:

— Вот, значит, ты какая! А ну-ка, поди сюда, милашка! Садись вот сюда, да обними меня покрепче! Эй, хозяин! Вина! Сейчас мы с твоей красавицей славно повеселимся! Держи задаток!

Поймав на лету брошенный золотой (по правде сказать, то были единственные деньги, оставшиеся у Аврамия после покупки коня и мирской одежды), хозяин рассыпался в благодарностях щедрому господину офицеру. И с проворством холуя, выбившегося из грязи в князи, но в душе оставшегося все тем же холуем, безжалостным к подчиненным, но заискивающим перед высшими, засуетился, закричал на поваров, угрожая, что выпорет их всех, если они сейчас же не приготовят и не подадут на стол гостя жаркое из самого лучшего мяса. Мало того — он лично сбегал за вином, уверяя Аврамия, что такое вино даже здешний градоначальник пьет лишь по праздникам. Но Аврамию по-прежнему казалось: он сейчас в аду. И потому вино казалось ему горше желчи и оцта, а жареное мясо — омерзительнее, чем гниющая мертвечина. Господи, какую великую жертву он приносит ради спасения Марии! Он, монах, за все годы своего иночества не евший хлеба досыта, не пивший вдоволь воды, сейчас ест мясо и пьет вино, чтобы спасти ее погибшую душу от греховной скверны. Наверное, ангелы на небесах дивятся сейчас его подвигу, его жертвенности и великодушию! О, премудрость премудрых, о, разум разумных!

Тем временем Мария обвила руками его шею, прильнула к ней губами — Аврамий вздрогнул, словно его обожгло каленое железо. И девушка отпрянула^[31]. Неужели она узнала его? Теперь все насмарку... Его жертва оказалась напрасной. Пожалуй, отец Стефан был прав, отговаривая Аврамия от этой поездки. Он оказался подобен неразумному человеку, который, не умея плавать, бросился на помощь тонущему, и ушел на дно вместе с ним.

Аврамий украдкой покосился на Марию. Та сидела, закрыв лицо руками. Впрочем, в следующий миг она заговорила. И в ее голосе слышались те же безысходные скорбь и отчаяние, что читались в ее взгляде:

— Горе мне...

— Что с тобой, Мария? — удивился хозяин. Надо сказать, что все это время он вполглаза наблюдал за Аврамием. При этом с его лица не сходило то, одновременно подобострастное и насмешливое выражение, с каким холуй взирает на амурные проказы своего престарелого барина и юной фаворитки оного. И при этом думает: стар кот, а молочко любит, только сливочки-то мне достанутся... — Я тебя не узнаю. Ты живешь здесь уже два года, но такого я от тебя еще не слышал. Что это на тебя сегодня нашло?

— Я — живу? — промолвила Мария. — Да разве я живу? Если бы мне умереть раньше, я была бы счастлива!

И снова Аврамию захотелось разрыдаться от жалости. Но он опять совладал с собой. Еще не время открыться! И потому ему нужно вытерпеть эту муку — ради блага Марии! Сердце, крепись...

— Замолчи! — грубо оборвал он Марию. — Нашла время для нытья! Не раньше, не позже... Эй, хозяин! Ты что, оглох?! Еще вина!

Сердце его разрывалось от боли. И, чтобы не выдать себя, он ел и пил всю эту мерзость, что лежала перед ним на глиняном блюде, плескалась в его чаше. Господи, Ты принес Себя в жертву за спасение людей! Прими это как мою жертву ради спасения Марии! И, имиже веси судьбами, спаси ее!

Тем временем вихрастый оборванный мальчишка по имени Дула, спрятавшись за полуоткрытой входной дверью, не отрывая глаз, смотрел на Аврамия и Марию. И ему все больше казалось...впрочем, кому есть дело до дум и догадок маленького раба!?

— Пойдем, господин! — встав из-за стола, Мария с пьяной усмешкой поманила Аврамия рукой. — Нам пора спать...

Аврамий последовал за ней, моля Бога вложить в его уста слова, способные пробудить совесть падшей племянницы. Ведь иначе душа Марии будет навсегда потеряна для него, и для Господа.

* * *

Он вошли в полутемную комнату, посредине которой, как мраморная гробница в склепе, белело высокое застланное ложе. Аврамий поспешил усесться на постель — он едва держался на ногах. Тяжело же ему дается мерзкая роль офицера-кутилы! Впрочем, должно доиграть ее до конца. Еще немного...

— Закрой дверь, моя красавица! Вот так... А теперь поди сюда!

Мария подошла и опустилась перед Аврамием на колени, чтобы разуть его. Он схватил ее за плечи, привлек к себе и стал целовать. И вдруг сорвал с головы шапку, скрывавшую его лицо...

— Мария, дитя мое, ты узнаешь меня?

Теперь он уже был не в силах сдержать слезы. И потому не мог разглядеть ее... Лишь чувствовал, как девушка трепещет в его руках, словно пойманная голубка.

— Что с тобой случилось, дитя мое? Где ангельский образ, который ты имела? Где воздержание и слезный плач твой? Ты как будто спустилась с небес в ад. Кто загубил тебя? Скажи...

— Я сама... — простонала Мария. — Я сама во всем виновата. Этот человек...он приходил к тебе много раз. И однажды увидел меня в окошке. Мне не надо было с ним говорить. А я заговорила... Думала: если он — монах, то разве монах способен причинить мне зло? Он же Божий служитель. Потом он уговорил меня выйти к нему... Если бы я знала, чем все кончится! Господи, если бы мне умереть раньше! За что я живу?!

— Но почему ты не покаялась? Почему не рассказала мне о своем падении? Мы с Ефремом стали бы молиться за тебя!

— Я боялась... Бога и тебя. Ведь я погубила плоды своих подвигов, осквернилась, погубила свою душу. Мне казалось: дерзни я заговорить с тобой, меня испепелит небесный огонь. И как я, предавшая своего Небесного Жениха, осмелюсь молить Его о прощении? Мне нет прощения и нет спасения. Увы, у меня не хватило смелости убить себя. И тогда я решила бежать туда, где никто меня не знает, хоть в самый ад — ведь только там мне и место! Почему смерть забыла меня?! Ведь я давно уже мертва!

— Не говори так! — возразил Аврамий, пытаясь поднять ее и усадить рядом с собой. — В твоем падении — и моя вина. Я принесу за него покаяние, и буду молить Господа, чтобы Он простил тебя. Бог милостив, Мария!

— Как я посмею просить Его о милости? Я, погрязшая в грехах...

— Твои грехи — на мне, и я отвечу за них пред Богом в день судный. И Ефрем будет молиться за тебя. Жизнь моя, дитя мое, умоляю тебя — уйдем отсюда, вернемся в Хидану!

Мария смолкла. А потом заговорила вновь:

— Неужели Бог может простить меня? Если на это есть хоть капля надежды, хоть часть этой капли — я согласна. Я сделаю все, чтобы искупить свою вину. Но чем я воздам тебе за то, что ты не погнушался мной и пришел спасти меня?

Припав к его ногам, она рыдала, как раскаявшаяся блудница — у ног Спасителя. И вместе с ней плакал Аврамий. Ибо понимал: в том, что произошло с Марией — его вина. Это он в свое время решил судьбу своей маленькой племянницы, сделав ее невестой Христовой. Конечно, он хотел, как лучше. Благо, сам Святой Апостол Павел в свое время утверждал: «выдающий замуж свою девицу поступает хорошо, а не выдающий поступает лучше». Ведь «незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом, и духом, а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу»^[32]. Но была ли Мария предназначена Богом для иноческой доли? И стоило ли Аврамию запугивать ее, внушать, что мир подобен аду, и что, живя в нем, невозможно спастись? Да, он надеялся, что этой невинной ложью (хотя можно ли считать ложь — невинной?) укрепит ревность Марии по Боге. Вот только по каком Боге? По жестоком и мстительном Боге, Который не только с отвращением отводит Свой взор от грешников, но безжалостно и неумолимо карает их за любой, даже самый ничтожный грех. И Которого можно только бояться, но нельзя любить. Увы, Аврамий впитал веру в такого Бога, как говорится, с молоком матери. И искренне верил, что Господь именно таков. Лишь недавний разговор с Ефремом открыл ему глаза — Бог есть любовь^[33]. И свидетельства этой безмерной, и, по человеческому разумению, безумной любви — пришествие Господа в мир, Его Крестная смерть от людских рук, и сошествие во ад, и исход оттуда вместе с сонмом тех, кто был заключен в нем. Увы, монах Аврамий, всю жизнь прослуживший Богу, понял это намного позже, чем бывший идольский жрец Аполлоний, принявший Крещение лишь за день до смерти...

Впрочем, все еще можно исправить. Аврамий выведет Марию из ада, куда несчастная вверглась по его и по своей вине. Пусть это станет свидетельством его жертвенной любви к ней. И плодом его запоздалого покаяния.

* * *

Тем временем небо за окном начало светлеть.

— Нам пора идти. — промолвил Аврамий, помогая Марии подняться. Однако она не торопилась последовать за ним.

— Мы не сможем уйти. — прошептала она. На ночь он запирает дверь. А ключ держит при себе. Увы, отсюда не так-то просто вырваться...

Однако Аврамий решительно двинулся вперед, увлекая за собой покорно следовавшую за ним Марию. Они миновали узкий темный коридор, в котором воняло прогорклым маслом, плесенью и пряными благовониями, и оказались в том самом зале, где накануне трапезничали. Миновав ряды столов и скамеек, Аврамий и Мария подошли к двери... К изумлению беглецов, в бронзовом дверном замке, на который была заперта изнутри дверь гостиницы, торчал ключ с колечком в виде змеи, кусающей собственный хвост. Поворот ключа — и дверь с легким скрипом распахнулась настежь...

— Странно... — вполголоса произнесла Мария. — Откуда здесь взялся ключ? Чудо...

Аврамий был готов согласиться с ней. Но разве это — не свидетельство того, что Господь принял великую жертву, на которую он пошел ради спасения Марии? Теперь остается только оседлать коня — и в путь!

— У меня здесь есть немного золота и платья. — вспомнила Мария. — Что прикажешь сделать с ними?

— Оставь. Все это — дела лукавого.

Оседлав коня, Аврамий вывел его на двор, усадил Марию в седло, а сам пошел рядом, держа скакуна в поводу. Их путь лежал туда, откуда сейчас вставало над миром солнце нового дня. И счастливому Аврамию казалось, что Господь, Которого называют Солнцем Правды, благословляет их путь. Слава Тебе, показавшему нам свет!

Мог ли он знать, что вихрастый мальчишка-раб в оборванной тунике, стоя на крыльце гостиницы, смотрит им вслед со счастливой улыбкой человека, совершившего добрый поступок? Разумеется, Дула понимал: хозяин скоро проснется и обнаружит, что Мария бежала вместе с заезжим офицером. И, если даже не догадается, кто помог им бежать, украв у него ключ от дверного замка, сорвет вину на Дуле. Он выпорет его, может быть, в гневе даже засечет до смерти. Но что из того? Ведь все-таки Дула смог отплатить этому старику добром за добро. Не как подневольный раб, которого считают говорящей скотиной, телом и душой принадлежащей своему господину. Но как человек. Мало того — как свободный.

* * *

Всю дорогу Мария молчала. Лишь когда они с Аврамием приехали в Хидану, туда, где стояли их кельи, и монах помог девушке слезть с коня, та заговорила. И в голосе ее слышались раскаяние и страх:

— Отче, мне страшно... Я боюсь войти туда... Ведь там все будет напоминать мне о моем грехе... Враг слишком силен... А я должна замолить, искупить... уйти в затвор... Запри меня в своей келье. Пусть она станет моим гробом!

И снова, как тогда, когда он увидел Марию в наряде блудницы, Аврамий готов был заплакать. Увы, ему удалось обратить несчастную к покаянию. Однако даровать ее душе мир и надежду сможет только Бог, имя Которому — любовь. Впрочем, если он попробует объяснить Марии, что Господь есть любовь, поймет ли она его? Вряд ли. В таком случае, следует исполнить ее просьбу — для ее же блага. Настанет время, когда Мария убедится, что милосердие Господне безмерно. И обретет душевный мир и радость. А они с Ефремом будут молить об этом Бога.

Успокоенный этой мыслью, Аврамий затворил Марию в своей келье, а сам перебрался в ту, где прежде жила она. Все вернулось на круги своя...вот только по ночам Аврамия теперь будил не голос Марии, певший псалмы и молитвы, а ее отчаянные, безутешные рыдания... Впрочем, со временем они стихли. Как видно, Бог исполнил молитвы Аврамия и Ефрема, послав душе кающейся грешницы мир и покой.

Буди имя Господне благословенно!

Эпилог.

Вместе они подвизались еще десять лет, до тех пор, пока не настал срок исхода Аврамия из земного жития. К тому времени ему исполнилось семьдесят лет, из которых пятьдесят он прожил, служа Богу во иноческом чине. И теперь готов был предстать перед Небесным Царем и Владыкой, как слуга, вернувшийся из дальних странствий — перед господином, чтобы дать Ему отчет в том, как он прожил свою жизнь.

Возможно, именно поэтому в предсмертном забытьи Аврамий видел перед собой дорогу, осиянную по-неземному ярким светом. По сторонам ее стояли люди. Многие из них были хорошо знакомы Аврамию. Прочих он знал лишь немного, с иными и вовсе виделся только мельком. Но сколько же их... сколько людей, то ли провожает, то ли встречает его на пути ко Господу! Вот старенький отец Иоанн улыбается ему, по-детски радуясь долгожданной встрече со своим духовным сыном. И отец Стефан здесь. Но почему он стоит в стороне? Отче, друг, не уходи! Вот Марфа, а рядом с ней — кроткий Симон. Вот Авив...даже Евстолия здесь! А вот, в белых крещальных одеждах — раб Божий Христодул, который прежде был жрецом Аполлонием. А это кто? Неужели мальчишка-раб из той гостиницы? А ведь Аврамий и забыл о нем... Неужели всех этих людей он знал при жизни? И почему ему все сильней кажется, что он виноват перед ними? В самом деле — ведь не напрасно и не случайно Господь в свое время даровал Аврамию встречу с каждым из них. Вот только всегда ли он воспринимал эту встречу, как Божий дар? Всегда ли он относился к ним так, как Господь — к нему самому?

И. чем больше Аврамий думал об этом, тем ниже склонял он голову, прося каждого из тех, мимо кого он проходил:

— Прости...Прости...Прости меня.

То же самое он скажет и Богу, когда предстанет пред Ним. Что еще может он Ему сказать?

...А рядом с остывающим телом Аврамия на коленях стояла седая женщина, изможденная постом и ночными молитвенными бдениями. То была Мария. И, слыша слова, что срывались с губ умирающего, она сокрушалась сердцем. Ибо думалось ей: если даже ее дядя, праведник из праведников, умирая, может лишь молить Всевышнего о прощении своих грехов, то что же остается ей, великой грешнице, лукавой и неверной рабе Господней? Отныне она усугубит свои покаянные подвиги, усилит пост, будет спать сидя, а то и вовсе не будет спать. Лишь бы Господь простил ее...

...После кончины Аврамия Мария прожила в затворе еще пять лет. И те, кто присутствовал при кончине затворницы, утверждали, будто в смертный час лицо ее просияло небесным светом. И что Ангелы явились, дабы проводить ее душу ко Господу. Так они говорили, прославляя Христа Бога, по Своему неизреченному человеколюбию спасающего надеющихся на Него.

И отец Ефрем, иже послежде наречен бысть преподобным Ефремом Сирианином, в назидание христианам написал житие Аврамия и Марии^[34]...