Слова о Всечеловеке

Легенда о трех лучах

Белый, голубой и красный лучи сияли однажды вместе с остальными лучами солнечными до времени захода солнца, но три луча так привязались к определенному месту на земле, что не успели вернуться домой вместе с остальными и оказались отрезанными от солнца. Когда же солнце зашло, они испуганно переглядывались, видя стену мрака и слыша из-за горы предречение солнца:

—Забытье посылаю на вас, да будете неизвестны друг другу. И стало так. Лучи скрылись в земле и забыли друг о друге.

Летели дни, летели ночи, а остальные солнечные лучи с интересом вглядывались в землю, не отыщут ли троих забывчивых братьев своих, но не находили их. Да вот как-то утром посмотрели они и обнаружили, что белый, голубой и красный лучи стали человеческими существами: белый сидел на троне, как царь; голубой — при нем, как визирь его; а красный стал его евнухом. И они друг друга не узнавали.

При этом евнух ненавидел великого визиря так же, как великий визирь ненавидел царя.

И случилось так, что евнух подсыпал яда в мед, предложив его визирю, а тот вкусил и дал царю. Оба они пали замертво. Тем временем евнух полил маслом царский дворец и поджег его. Когда же его уличили и стали преследовать, он, смятенный, забежал в то помещение, где лежали два мертвеца, и сгорел вместе с ними. Проходили дни, проходили ночи, а остальные солнечные лучи с интересом вглядывались в землю, не увидят ли, что случилось с троими забывчивыми братьями их, но не видели их. Да вот как-то утром посмотрели и обнаружили, что белый, голубой и красный лучи опять вместе: белый стал высоким дубом на горе; голубой—омелой на дубе, а красный — червем под корой дуба. И они друг друга не узнавали. И ненавидела омела дуб так, как паразит может ненавидеть своего кормильца и как дуб ненавидел беспокойного точителя под своей корой. И случилось так, что червь изгрыз сердцевину дуба, тогда и омела засохла, дуб упал, а червь задохнулся в дубе, заживо погребенный.

Бежали дни, скользили ночи, а остальные солнечные лучи с интересом вглядывались в землю, не увидят ли, что далее происходит с троими забывчивыми братьями их, но не находили их. Да вот как-то утром посмотрели и обнаружили, что белый, голубой и красный лучи опять вместе: белый — орел под облаками; голубой — змея под камнем, а красный — заяц на камне.

И они друг друга не узнавали. И ненавидел заяц орла так же, как орел змею. И случилось так, что змея обвилась вокруг зайца и задушила его, а орел низринулся на нее и растерзал. Но когда поднимал зайца ввысь, голова змеи, оказавшаяся в его перьях, ужалила. И упали они все трое замертво на дорогу, и множество колес прошлось по ним, растерев их в пыль.

Щебетали дни, басили ночи, а остальные солнечные лучи с интересом вглядывались в землю, не увидят ли, что далее происходит с троими забывчивыми братьями их, но не находили их. Да вот как-то утром посмотрели и обнаружили, что белый, голубой и красный лучи опять вместе: белый — волк в лесу; голубой — пастушка павлинов, а красный — перстень на руке пастушки.

И они друг друга не узнавали. И ненавидел перстень пастушку так же, как пастушка ненавидела волка. И случилось так, что голодный волк вышел из лесу. Павлины разбежались, волк бросился на пастушку и лишил жизни ее, и оторвал руку, но перстень застрял у него в горле и удавил его. И обрушилась гора и завалила их в общую могилу.

Спешно проносились дни, спешно проносились ночи, а остальные солнечные лучи с интересом вглядывались в землю, не увидят ли, что далее происходит с троими забывчивыми братьями их, но не находили их. Да вот как-то утром посмотрели и обнаружили, что белый, голубой и красный лучи опять вместе, как три зерна алмаза в одном и том же коме породы: белый давал алмазу белый блеск; голубой — голубой, а красному — красный. И когда солнечные лучи осветили их, они засияли необыкновенным сиянием так, что вся земля ими озарилась; посмотрели они друг на друга, взгляды их встретились — и они узнали друг друга, В тот момент истек срок их испытания, и они вернулись на прежние свои места, к солнцу. Когда же все осознали и собрались рассказать, что с ними в течение веков происходило на земле, то с удивлением заметили, что остальные лучи о судьбе их знают больше, чем они сами. И была радость великая на небе; и запомнили ее во Вселенной как омоложение солнца, а на земле — как искупление Будды.

Эту легенду рассказывал Черный Ворон пришедшим к пирамиде Кафровой, когда солнце клонилось к западу. И когда экскурсанты ушли, он остался один у пирамиды, чтобы дождаться восхода солнца. В ту ночь ему явилась одна звезда и с улыбкой спросила:

— А нет ли еще на земле заблудших лучей, которые не узнают друг друга?

Песок в море

Говорил Черный Ворон:

— Тот, кто через видение одного человека смотрит на человечество, подобен тому, кто через один цвет смотрит на мир, и оба они опаснее того, кто с зажмуренными глазами.

Всечеловек смотрит на мир через многогранную призму, и не путает горы с долинами.

Смерть бессильна лишь перед семенем зла.

Всечеловек в этом сильнее смерти. Он — и сеятель, и жнец зла.

Сильный голос нередко прикрывает глупость.

Всечеловека сильный голос смиряет и все более открывает добро в нем.

Всевышний раздал все богатство детям своим и ходит среди них — как нищий.

Всечеловек не имеет ничего, кроме Всевышнего. И чувствует себя пребогатым.

Злые способны только к сообщничеству, а праведные — к дружбе.

Всечеловеку всегда важнее дружба, нежели сообщничество.

Речь — это музыка: или говори впечатляюще, или молчи.

Всечеловек бережет речь, как струну арфы.

Большая красота сама себя стесняется, и тем увеличивает себя.

Душа Всечеловека столь красива, что опускает глаза перед самой собой.

Те, кто вводит нам в уши похвалы, — это опаснейшие сирены, которые людей в свиней превращают.

Неприязнь Всечеловека к сиренам отгоняет их голоса на противоположную сторону, так что они и не слышны.

У вола колокольчик, а у дурака язык, чтобы не потеряться.

У Всечеловека колокольчик и язык — чтобы звать потерявшихся.

Как можно получить другой дух, когда прежний не утерян? Как наполнить бочку свежей водой, когда старая не вылита?

Всечеловек знает, что если хочется получить, нужно быть согласным и потерять.

Кто крадет черепицу с крыши соседа и делает двойной кров на своем доме, совершает две ошибки: соседский дом будет намокать, а его — обвалится.

Всечеловек — кров для всех не имеющих крова, и дом для всех бездомных, гостеприимный хозяин для всех путников и проводник для всех заблудших.

Самая лучшая форма коммунизма на этом свете уже осуществлена святыми.

Всечеловек проповедует всечеловеческую святость и коммуиизм на святости.

Кратковременное счастье усугубляет несчастье, подобно тому, как молния делает полночь еще темнее.

Всечеловек избегает несчастья и тьмы. Его голова всегда в сиянии.

Легко полученный дукат постоянно озабочен, как бы выскользнуть из кармана.

Всечеловек не обладает легко добытым имуществом. Пожертвование — путь его богатства.

Добротой добытое добро не нуждается в охране.

Всечеловек не боится воров. Его добро само хранится и не утекает от него.

Во всевремени и всепространстве

Черный Ворон имел крылья легкие, словно облака, и мощные, словно земля, поэтому без труда преодолевал все масштабы пространства и времени. На какой бы звезде ни заночевал он, чувствовал себя как дома; в каком бы столетии ни проснулся, встречался с единомышленниками.

— Единомышленники, — говорит он, — становятся единоделателями, а единоделатели становятся единомышленниками.

Когда Черный Ворон возвратился однажды из долгого путешествия, из своего обычного паломничества по святым и несвятым местам, по святым и несвятым временам, пришли к нему многие любопытные со своими ревматическими сердцами и полными пригоршнями вопросов:

— Нашел ли ты, Ворон, единомышленников? Отыскал ли сторонников твердой философии Всечеловека?

И Черный Ворон радостно ответил:

— Нашел все, чего искал, по обещанному: «Ищите и обрящете!», по закону, который старше ваших прабабушек.

Сказав это, Черный Ворон спустился на мягкий и теплый песок, а любопытные, с семью чистилищными отверстиями на лицах, легли вокруг, подставляя свой ревматизм умному и терпеливому солнцу.

И Ворон высыпал им крохи своего всемирного опыта:

Разговор мандаринов

Первый мандарин: Между мной и верой стоит мое преступление.

Второй мандарин: Между мной и преступлением стоит моя лира.

Третий мандарин: Между мной и Брахмой стоит мое Я.

Токи-йори и Токи-муне

Беседу ведут Токи-йори и Токи-муне, мудрецы.

Токи-йори говорит: А есть ли, Токи-муне, хоть один мудрец в Китае, чья мудрость открывает план мира?

Токи-муне отвечает: Мир, будь он построен на мудрости коего бы то ни было философа, с начала нашего времени и в пределах нашего пространства, раньше бы рухнул, чем имя свое изрек; воистину, прежде чем твоя, Токи-Йори, мысль дошла бы от тебя до меня.

Лао-цзы и Шакия

Беседу ведут Лао-цзы и Шакия.

Лао-цзы Премудрый говорит: Ребенок смотрит вперед, старик смотрит вперед и назад одновременно.

Шакия говорит: Ребенок боится жизни, старик боится смерти. Дао не боится ни жизни, ни смерти, ибо это два колеса тележки, на которой он едет.

Гермес и Моисей

Беседу ведут Гермес и Моисей.

Гермес говорит: Как тела соприкасаются, так и души соприкасаются. Душа душу чувствует, предвидит и видит. Расстояние не разделяет души, а близость не объединяет, разделяет же их антипатия, а объединяет симпатия. Некая душа с луны мне ближе иной души, пребывающей рядом со мной.

Моисей; Земля имеет на ниве своей столько посеянных душ, чтобы себя обогатить и очистить. Но земля выделяет свою нечистоту через детей своих. Земля дробит свою душу в милиарды душ, чтобы себя всю очистить, увидеть и познать — познать в радости и в агонии, в мудрости и безумии, в белом и черном, в благодетели и злодеянии. Микроб прирос к ее сердцу, как и человек. Микроб и человек — две части одной и той же души, и две части одного и того же тела. Микроб считает, что он важнее человека; человек считает, что он важнее микроба; а земля знает, что она важнее обоих.

Данте во сне

Культура имеет своих дикарей, равно как и примитивность — своих. Первые больше душежадны, вторые больше кровожадны. Первые убивают души с той же хладнокровностью, с какой вторые убивают тела.

Прогресс состоит единственно во вселении гонимого Бога. Вселение Бога в творение — единственное достоинство культуры. О, где наука, которая спасет нас от излишних знаний, и вера, которая спасет нас от поверхностности?

Ормузд и Ариман по эту сторону Арарата

Ариман: Почему растения скрывают уста и показывают плоды?

Ормузд: Для того, чтобы человек глядел на них и видел свое несовершенство.

Ормузд и Ариман по ту сторону Арарата

Ариман: Где находятся счастье и несчастье человека?

Ормузд: По сторонам жизненного пути. Главный путь — привычка (не счастье и не несчастье). По одну сторону пути — цветистый луг, по другую —лед.

Ариман: Значит, счастье и несчастье — это знаки препинания привычки? Это случайные гости привычки? Это проходящие новости?

Ормузд: — ...

Ормузд и Ариман на вершине Арарата

Ариман: Под нами океан молчания, и на его дне шум людей. Когда люди станут обожателями твоими, Ормузд, — обожателями светлого?

Ормузд: Когда станут асексуальными.

Ариман: А такое будет... ?

Ормузд: Когда определенное число полностью пройдет через испытания муками, презрением и смертью, и придут после перерожденные...

Здесь Черный Ворон прервал изложение своего опыта о всевремени и всепространстве. Дело в том, что стая журавлей опустилась на песок, и все любопытные отвернулись от Ворона.

Поэтому Черный Ворон встал и пошел оттуда со своими мыслями. Тогда ему сдавила горло одна мысль, и повела его, и повела. Вот она:

— Человек сотворен после всего сотворенного, из остатков всего сотворенного. Мозаичность человека — это его водоворот.

Человек не бел, не черен, а пестр. Это пестрое покрывало из лоскутов! Бедная всячина, близкая всему совершенному и далекая от всего совершенного. Через состав своей пищи человек оценивает весь мир. О, как спасется такое многосоставное существо!

Вавилон Великий

Увидел Ворон всю наготу земли и устыдился.

— О, лучше бы ты не открывалась, не оскверняла глаз моих! Лучше бы глаза мои стали двумя горными озерами, которые вечно смотрят ввысь! Озерами, о которых никто не знает и которые сами никого не узнают!

Мои глаза слишком долго пристально смотрели на тебя, чтобы платье твое могло на тебе оставаться. Когда же платье было сброшено, глаза мои пожелали, чтобы веки на них усохли.

Ты вся в татуировках для того, чтобы обманывать, Да ты и потомство свое научила татуироваться, чтобы скрывать ложь ложью. Но глаза мои пересекли все слои лжи, чтобы хоть где-то на правде успокоиться. Однако прошли насквозь, не найдя успокоения.

А татуированным я говорю:

— Напрасно вы испещряете кожу, чтобы отвести внимание от того, что у вас под кожей. Зачем испещрять тело, если не показываете пестроты души? Много, премного пестрых безделиц на базаре, да цена их упала на ничто.

Напрасно вы прячетесь от моего взгляда— не спрячетесь. Я видел вас в себе и осудил. Еще до того, как мы встретились и познакомились, я вас видел и проклял. И себя возненавидел и проклял, потому что вас нашел в себе.

Порываюсь убежать от вас — это была бы моя победа, но все более запутываюсь в вас. О, несчастные вавилоняне, не смейтесь над моим поражением, ибо мое поражение — это и ваше падение с горы, в свиное корыто.

Стоит ли мне, сверхчеловечки, облачаться в крапиву и терн, чтобы вы не прикасались жирными руками, если вы все-таки незванно вселились в меня еще до моего рождения?

Потому и подталкивает меня мое отчаяние проповедовать избавление всех, ибо не вижу лестницы, с помощью которой мог бы избавиться кто-то в одиночку, не потянув за собой целую вереницу татуированных. О, как много обвалившихся лестниц! Как тяжелы чада и исчадия Вавилона Великого!

Видел я вас еще в утробах ваших матерей, когда вы перетекали из амеб в червей, из червей в рептилий, из рептилий в кошек, из кошек в человека. Видел вас до дна, потому отвращение мое дошло до самого верха.

О своем отвращении к человеку исповедовался я глухой ночи. Но она не услышала.

Исповедовался другой глухой ночи, но и та не услышала.

Исповедовался третьей — и показалось мне, что она услышала и откликнулась: откликнулась так сильно, что дубравы стали выть, словно раненные черные гиены. И я подумал, что третья ночь, в сильных родовых болях, родит что-то лучшее, нежели человек. Но когда рассвело, я укусил свою надежду за ступню, потому что опять увидел вульгарных исчадий Вавилона Великого, татуированных коробейников, трезвонящих на ярмарке и расхваливающих свои пестрые безделицы.

Истину вам говорю: разрушится Вавилон Великий до основания. Потому что в стены его забрался червь с Голгофы, который истачивает его в прах и пепел.

Воистину, напрасно утешают вас мудрецы ваши: «Прочны стены Вавилона, никто не может их разрушить». Вот, уже поставлена печать на указе — и разрушение началось.

Вот, и птица сидит утром на ветке, до последнего удара топора сидит и видит в мечтах ужин свой на той же ветке, а вечером дерево горит под цыганскими котлами!

И рыба, сытая и счастливая, плавает на тихой глубине и думает о ночном пристанище, а сеть рыбачья все стягивается и подтягивает рыбу все ближе к огню жаркому.

Чем же мудрее птиц и рыб вы, татуированные? Червь, который истачивает стены башни, не покажется вам на глаза до окончательного разрушения.

И вы не заметите пожара прежде, чем у вас брови обгорят.

— Может ли из отвращения родиться любовь? — задал я вопрос одному бело-желтому дню.

А бело-желтый не слышал из-за гама. Я задал тот же вопрос, ту же загадку, черно-красному дню. И он не ответил, потому что не слышал из-за галдежа. А когда я спросил у одного зелено-голубого дня, он просвистел с иронией:

— Возможно. Ибо все рождающееся рождается из навоза. Но трудно извлечь вдруг человека из амебы. Извлеки сначала червя, затем рептилию, затем кошку, а затем уж человека.

— Хватит! — вскричал я. — И вы, дни, такие же филистеры, как и все то, что наполняет ваши уши гамом.

Но когда остался один, сидя меж двух надгробных памятников, татуированных так же, как и сделавшие их мастера, я опустил свою мысль до кончиков пальцев, чтобы она следила за этим светом из непосредственной близи, и, на основе сообщенного мыслью, сказал сам себе:

— Зелено-голубой все-таки прав. Сначала я должен родить сочувствие из отвращения, из этого гада. А когда из сочувствия выращу витязя, способного убить отвращение, тогда сочувствие назову родовым навозом и потребую, чтобы родило мне нового сына, которого назову уважением. Когда же вырастет уважение, потребую от него, чтобы оно уничтожило сожаление и чтобы взялось родить мне нечто, что я назову любовью, — нечто несексуальное, без запаха. Когда же любовь вырастет, попрошу, чтобы она не рождала ничего, а создала то, что еще не создано, что не от земли, а против земли — Всечеловека.

Вот это есть решение ребуса. Пойду я в новую школу, чтобы начать расчет с отвращением — именно тем, от чего большинство умирает, вымирает. Я начну таким образом новую жизнь. Ведь отвращение — это унавоженная нива, полносмрадная и полнонадежная. Мне надо браться за плуг. Это самое лучшее, что я унаследовал от предков.

Надо пахать, пахать и пахать.

Надо сеять, сеять и сеять.

Пока сочувствие не зазеленеет, не расцветет и не созреет.

А к осени я вас, татуированные, позову на жатву, чтобы было с кем разделить свой урожай.

Оставьте Вавилон Великий и не высказывайте ему благодарности, потому что при последнем слове перекусите себе язык. Когда башни пойдут в гости к фундаментам, а фундаменты — к глубинам вулканическим, перекусите себе язык, свой любимый язык, свой беспокойный валек, который валял и вываливал.

Перестаньте наслаждаться вечерями вавилонскими, ибо вы никогда не заглядывали на кухню и не видели, что сладости, подаваемые на стол, — из гноя. Оставьте вечери эти навозовалам, гноевалам. А сами начните питаться полнотой Всечеловека. Ибо чем вы питаете свои мозг, о том ваш мозг и думает. И ваше сердце тяготеет к тому, что вы кормите его из миски.

Я знаю, что к вам из гноя и навоза приходит внушение, будто бы все духовное — лицемерно. Ведь ради духовного надо встать и умыться, и увидеть зарю. А вам не хочется вставать с постели, вашего самого дорогого престола.

Духовное — значит новое, а против нового татуированные всегда восстают. Инерция вам говорит, что и отцы ваши не были духовными, однако имеют заслуги перед этим миром, поскольку вас родили.

Действительно, велика заслуга ваших отцов. Но я знаю большую заслугу такого рода. В один жаркий день из пары микробов размножились тучи новых поколений и полетели искать ноздри обезьяньи.

Так говорил Ананда Близнец Черный Ворон. А татуированные, слыша его, переглядывались и ждали, когда кто-то рассмеется первым, чтобы всем засмеяться, или заплачет, чтобы всем заплакать. Они настроили рты на состояние готовности и для смеха, и для плача, ожидая сигнала с поля, откуда они вообще всех сигналов ожидали.