Вы здесь

Жизнь в Церкви: уроки служения

Митрополит Лонгин о своём выборе и пути

Митрополит Лонгин (Корчагин)Из всех жизненных ситуаций человек извлекает уроки. Это естественно и необходимо. Если говорить о том, что происходило в моей жизни, то самые важные уроки в ней были связаны с Троице-Сергиевой Лаврой и с тем периодом, с которого начиналось возрождение церковной жизни в России.

«Иная планета»

Когда, вскоре после окончания филфака Абхазского госуниверситета, я твердо решил стать священником, то сознательно пошел служить в армию, хотя по тогдашнему законодательству у меня было право на отсрочку. Мне даже пришлось писать заявление, чтобы меня призвали в ряды Вооруженных сил (в семинарию не принимали тех, кто не служил в армии). Кстати, служба в армии стала для меня очень хорошей жизненной школой, и я благодарен Богу за то, что ее прошел. Ни одной минуты об этом не жалел, и с тех пор всем молодым людям, которые спрашивают моего совета, рекомендую идти в армию. Все время службы я знал, что буду священником, и внутренне к этому готовился. Сразу после демобилизации я направился поступать в Московскую духовную семинарию, которая находится в Троице-Сергиевой Лавре.

Сегодня, наверное, это очень трудно себе представить, но тогда, в Советском Союзе, семинария — это было даже не другое государство, а иная планета. И когда человек попадал в атмосферу духовного учебного заведения — это было настолько непохоже на весь его предыдущий опыт, каким бы он ни был, что просто переворачивало все сознание.

То, что прежде всего поразило меня тогда в семинарии, — это библиотека и книги, которых не было нигде больше в Советском Союзе, кроме каких-то спецхранов, куда обычные люди доступа не имели. Если где-то краем уха мы и слышали о существовании тех или иных книг, то видеть их не видели и в руках не держали. И вот они перед нами!.. Кстати, это чувство, похожее на шок, испытывали в разной степени все мои соученики, и я помню своих товарищей, которые с лихорадочным блеском в глазах все свободное время сидели в библиотеке и составляли конспекты из святоотеческих творений для своего будущего служения. Переписывали, конечно, от руки, компьютеров тогда не было. Первый человек, который пришел в семинарию со своей пишущей машинкой, был мой однокурсник Андрей Кураев, будущий знаменитый отец протодиакон. У него была громадная, тяжеленная механическая печатная машинка, и он ее всюду носил с собой, сгибаясь на один бок. Все мы исполняли какие-то послушания. Он со своей машинкой чаще всего сидел на вахте и что-то печатал, это удивляло всех, поскольку было необычно.

Я тоже конспектировал святых отцов и другую интересующую меня литературу. Помню первый мой серьезный конспект — книгу С. Л. Франка о ереси социального утопизма. Потом святители Василий Великий, Иоанн Златоуст — я практически переписал его «Шесть слов о священстве». В 1985 году, когда мы пришли в семинарию, никому не могло прийти в голову, что пройдет несколько лет — и эти книги будут издаваться. У нас не было никаких особых надежд на то, что положение Церкви в России кардинальным образом изменится.

Сегодня можно услышать такие упреки: как мы могли жить в условиях советской власти и не сопротивляться, почему не стали диссидентами, не боролись, не выходили на улицы? Но дело в том, что условия, в которых мы находились, были для нас в каком-то смысле естественными — мы родились и выросли в том государстве, в тех условиях, в той стране. Нельзя говорить, что мы «принимали правила игры». Это не было для нас «правилами игры», которые можно было бы принять или не принять. Это была просто наша жизнь — в то время и в той стране, в которой Господь привел жить. Да, были люди, которые боролись, которые выходили на улицы. Но для большинства из них в духовном плане это кончилось весьма плачевно (как, например, для бывшего священника Глеба Якунина и некоторых других).

У нас были яркие преподаватели и очень интересные лекции. Я поступил в семинарию в 1985 году. Это было время ректорства архиепископа Александра (Тимофеева)1 — время подлинного расцвета Московских духовных школ. Владыка Александр сделал очень много, и прежде всего он добился того, чтобы в семинарию принимали людей с высшим образованием. Один этот факт свидетельствует о том, насколько сложной была жизнь Церкви в Советском Союзе. Год 1985-й — первый, когда не в качестве какого-то единичного исключения, а в массовом порядке разрешили принимать в семинарию людей с высшим образованием, и нас набрался целый поток — курс А.

Второе из важнейших деяний владыки Александра — это то, что он смог добиться разрешения принимать на преподавательскую работу в Московскую духовную семинарию и Академию людей, которых там, может быть, немножко нелюбовно называли «варягами». Это были светские ученые — из Академии наук, различных академических институтов, люди с учеными степенями и в то же время верующие, церковные. При этом, приступая к работе в духовных школах, они не бросали свою преподавательскую и научно-исследовательскую деятельность в светских институтах. Многие из них впоследствии стали священнослужителями... Эти ученые-«варяги» смогли не только повысить уровень преподавания в семинарии и Академии, но и вывести церковную жизнь из подполья, в котором она находилась — и это была революция в отношениях между Церковью и государством, начинавшаяся в отдельно взятых Московских духовных школах. Еще не было никаких веяний будущей перестройки, никаких особых перемен мы не ждали, но все равно какое-то особое чувство — радости, энтузиазма — было у всех, кто преподавал и учился тогда в семинарии.

В сердце России

Больше всего меня, конечно, потрясла Троице-Сергиева Лавра, как, наверное, и всякого человека, который видит ее дивную красоту. Много раз говорилось, что Лавра — это сердце России, место, где небо как-то особенно близко к земле. Может, это звучит и высокопарно, но это именно так.

Когда я учился, у нас была традиция: между завтраком и первым уроком мы бегали (именно бегали, особенно зимой, потому что в кителе, чтобы не замерзнуть, приходится бежать) к преподобному Сергию. Эта традиция сложилась как-то совершенно естественно; никто никого не заставлял, никто никого не учил, но каждое утро все ходили благословляться у Преподобного, и было глубокое и искреннее чувство близости преподобного Сергия к нам. Слова, что духовные школы — это большая келья Преподобного, не были ни формальностью, ни преувеличением.

Главным сокровищем Лавры для меня было ее богослужение. Я люблю службу, и вообще, в значительной степени благодаря этой любви пришел в Церковь, но службы в Лавре — это было что-то необыкновенное. Тогда в самом расцвете своего творчества был отец Матфей2, его хор был в наилучшей форме. У него были замечательные певцы, которые сделали бы честь любому профессиональному коллективу. Причем отец Матфей никогда не брал к себе профессиональных музыкантов, особенно тех, кто занимался вокалом, это было для него совершенным табу. Каждого, кто пел у него в хоре, он учил петь с нуля. Та неповторимая манера пения, особое звучание его хора было построено на том, что он лично обучал и воспитывал каждого певчего. Этот титанический труд сопровождал его творческую деятельность почти пятьдесят лет.

Наместником Лавры в то время был нынешний Митрополит Тульский и Белевский Алексий3. Служил он великолепно, незабываемо, как наследник классической московской богослужебной традиции. В молодости он был иподиаконом владыки Серапиона4 (его знает вся Русская Церковь), который в свою очередь был иподиаконом Святейшего Патриарха Алексия I и манеру служения во многом позаимствовал у него, а Патриарх Алексий I — это, можно сказать, литургический эталон Русской Церкви. Всё это вместе — служение отца наместника архимандрита Алексия, пение хора отца Матфея, вообще весь устав, чин, порядок лаврского богослужения — покорило меня на всю жизнь.

Меня часто спрашивают: «Почему Вы стали монахом? Как пришли к этой мысли?». И сколько я ни пытаюсь на этот вопрос ответить — не могу, не знаю, как. Весной, когда еще не закончился первый год учебы, я уже подал прошение о зачислении меня в число братии Лавры. Не было каких-то внешних «толчков», озарений, душевных переворотов. Просто несколько месяцев пребывания в Лавре полностью убедили меня в том, что так надо поступить, и я пришел к наместнику с прошением.

Тогда очень много семинаристов шли в монастырь — это еще одна примета времени. Это еще не было весной в полном смысле слова, но уже началась оттепель — стало можно брать в Лавру столько людей, сколько подавалось прошений. Всегда прием в Лавру был ограничен, всегда очень тщательно отслеживался соответствующими инстанциями — и вдруг наместник Лавры добился такого «послабления». Отец наместник был человеком необыкновенного обаяния, перед которым не мог устоять никто, в том числе и представители соответствующих инстанций, весьма строго наблюдавших за жизнью монастыря. Никто из них никогда не уходил из Лавры, как говорится, «тощ и неутешен», но это делалось исключительно ради блага монастыря, чтобы воздействовать на инстанции, задачей которых было «тащить и не пущать», но которые постепенно становились более благорасположенными к монастырю и духовным школам. Вот такая работа — совместная, невидимая миру, нашему времени непонятная, а зачастую и оболганная, совершалась на благо Церкви людьми, которые стояли тогда во главе и Московских духовных школ, и Троице-Сергиевой Лавры.

Трудное счастье

Еще один урок — это те послушания, которые приходилось нести в Лавре. Какое-то время я был иподиаконом у отца наместника, потом меня определили вести экскурсии для некоторых групп, которые посещали Лавру. Все «обычные» экскурсоводы были светскими людьми, сотрудниками музея-заповедника. Но некоторые экскурсии водили монахи — для особо «почетных гостей», в основном иностранцев или советского партхозактива. Этому контингенту давалась подобная привилегия, видимо, для разнообразия впечатлений.

Я помню, времени не было совершенно. Утром я пономарил на ранней Литургии. Летом служба была в Успенском соборе, и я вставал в четыре часа, в полпятого шел открывать храм, а он огромный, и даже просто открыть все двери — достаточно долгий процесс. Потом надо было ходить с переносной лестницей, зажечь все лампады, приготовить всё к службе. Это занимало минут 30—40. В это время как раз заканчивался братский молебен, приходило служащее раннюю Литургию духовенство. После ранней Литургии — завтрак и занятия. После занятий — экскурсии, после экскурсий — вечернее богослужение, на которое я ходил практически каждый день. Вот такая была напряженная жизнь — жизнь абсолютно счастливая, я ее помню до сих пор. Помню не в подробностях, а как одно темно-светлое пятно: темное потому, что я спал, как в армии, там, где только мог приклонить голову, а светлое — благодаря чувству радости и полноты. Это, кстати, еще один урок, который я получил в Лавре: чем больше человек занят, тем больше он почему-то счастлив.

Главным, конечно же, оставалось лаврское богослужение — теперь уже не только торжественное, праздничное, а обычное, будничное. Весь годовой круг (и неоднократно) я провел на братском клиросе и в алтаре — читал, пел, пономарил. Вот тогда, как мне кажется, я понял богослужение, узнал его и был поражен не только его красотой, но и грандиозностью замысла. Ведь что такое богослужение? Это не просто свидетельство о прошедшем или попытка достойно и красиво отметить те или иные важные события, происходившие в далекие времена. Годовой богослужебный круг — это особый мир, особая жизнь с Богом и со святыми, участником которой ты становишься. И в Лавре я навсегда полюбил богослужение уже не как некий, по словам священника Павла Флоренского, «синтез искусств», а именно как особую жизнь. Хотя и с точки зрения того самого «синтеза» ничего лучше Лавры невозможно и представить: старинные намоленные соборы, иконы Андрея Рублева и других древних мастеров, праздничное богослужение как настоящее, ни с чем не сравнимое торжество, благодаря служению отца наместника с братией и великолепному хору отца Матфея...

Всё пребывание в Лавре было для меня главным жизненным уроком. Для меня Лавра навсегда осталась родным домом. Она близка мне, и я смею надеяться, что могу считать себя частью братии Троице-Сергиевой Лавры, думаю, что связан с ней на всю жизнь.

Православие не исчерпывается Россией

В 1988 году, после окончания семинарии, я был принят в Духовную Академию и в числе других десяти моих соучеников, студентов первого курса, направлен на учебу за рубеж. Это тоже инициатива владыки Александра: он очень хотел, чтобы наши студенты имели как можно больше возможностей расширить свой кругозор, и добился возможности отправить студентов академии в пять тогда еще социалистических стран: в Польшу, Румынию, Чехословакию, Болгарию и Югославию. Мы с нынешним владыкой Кириллом, Епископом Ставропольским, тогда еще мирянином, поехали в Болгарию. Нас приняли на первый курс Софийской Духовной Академии, и я стал служить священником на подворье Русской Православной Церкви — в храме во имя святителя Николая в Софии.

Сразу скажу: после Лавры жизнь Болгарской Церкви показалась нам очень уж какой-то необычной и... недотягивающей до того, чего бы хотелось. Скорее всего, она была просто слишком непривычной для нас. Хоть и шутили тогда: «Курица не птица, Болгария — не заграница», — но все-таки это было зарубежье, жизнь которого отличалась от нашей и в просто бытовом смысле, и, главное, в смысле церковности.

Самое большое впечатление в первые дни пребывания в Болгарии — это духовенство, которое ходило по улицам обязательно в рясе. Помню, идем мы буквально в один из первых дней по городу, знакомимся с Софией и видим такую сцену: идет батюшка, держит за руку ребенка, рядом, под руку, его матушка идет, очень хорошо, модно одетая, они весело общаются друг с другом — и никто на них не обращает особого внимания! Для окружающих видеть священника в духовном платье абсолютно привычно. На Балканах и по сей день священник в гражданской одежде — это что-то немыслимое. У нас же в Советском Союзе все было наоборот: за пределами храма или монастыря духовенство вынуждено было ходить в гражданской одежде. У меня это всегда вызывало тяжелое чувство, поскольку было еще одним свидетельством того униженного состояния, в котором находилась в те годы Церковь. Никто уже, наверное, не помнит, как в 1980-е, даже в 1990-е годы в той же Москве смотрели на человека в рясе. Где-то в 1988 или 1989 году я как-то ехал в метро в монашеской одежде, в которой старался ходить со времени пострига. И вот я как сейчас помню, что еду на эскалаторе вниз, а люди, которые едут на соседнем эскалаторе вверх, по ходу движения все поворачивают головы в мою сторону, потому что человек в рясе был тогда просто невиданным зрелищем.

Что еще с первого взгляда удивило в Болгарии: множество старинных, порой огромных храмов — не взорванных и не закрытых. На родине, когда мы видели храм, мы обычно спрашивали: «Это действующий храм или не действующий?». В Болгарии такой вопрос был бессмысленным — если храм есть, то значит, он действующий, за небольшим исключением: бывало, храмы стояли закрытыми где-то в горах, далеко, где уже давно никто не живет. Удивило и огромное количество монастырей, правда, на наш взгляд, практически пустых — там могли жить один, два, ну, максимум пять монахов.

Поразил, конечно же, величественный храм Александра Невского в Софии — тогда самый большой собор на Балканах, с дивными росписями. Едва ли не впервые я увидел храм, который сохранил свое внутреннее убранство в стилистическом единстве. Ведь какими были храмы в Советском Союзе? Войдешь даже в какой-то московский, не закрывавшийся в советское время храм — там убранство совершенно эклектичное: старинные иконы и тут же какие-то маленькие домашние иконки по стенам. Смотришь: одно распятие, второе, третье... Когда закрывали храмы, люди старались сохранить, что могли, и какие-то святыни переносили из одного храма в другой. А здесь, в Болгарии — каким этот храм создали, таким он и остался спустя десятилетия или столетия. Но, в то же время, впечатления были противоречивые, представьте себе: храм-памятник святого Александра Невского, прекрасное убранство, великолепный смешанный хор — и практически полное отсутствие народа, у алтаря где-то от 100 до 200 человек. И сама служба, например, всенощная, больше всего напоминала костюмированный концерт, потому что длилась от 50 минут до часа с четвертью...

Сначала много было негативных впечатлений. Хотя, скорее всего, дело было в нашем восприятии: мы были максималистами, приехали из Троице-Сергиевой Лавры, и казались себе такими высокодуховными, что сейчас и вспоминать смешно. Не скрою, что в первый год моего пребывания в Болгарии мне очень хотелось уехать обратно в Россию, настолько мне было не по себе. С Божией помощью мне удалось преодолеть это желание, я остался, и, наверное, поэтому Господь как бы открыл для меня некую дверь во внутреннюю жизнь страны и ее народа. Мне довелось увидеть очень много доброго, встретить замечательных людей — удивительно открытых и искренних мирян, священнослужителей, монахов, представителей очень глубокой, почти не прерывавшейся церковной традиции. Это и недавно скончавшийся архимандрит Назарий, замечательный духовник, который жил в небольшом монастыре в горах недалеко от Софии, и владыка Нафанаил, Митрополит Неврокопский5, и целый ряд других людей, с которыми и сегодня, спустя почти двадцать лет, я поддерживаю самые добрые отношения.

Конечно же, у меня сохраняется чувство благодарности и благоговения перед святынями Болгарии. В годы учебы я старался приезжать в Рыльский монастырь каждый раз, как только имел такую возможность: садился в автобус и ехал, чтобы побыть в монастыре хотя бы тридцать-сорок минут, помолиться преподобному Иоанну Рыльскому и на следующем автобусе вернуться обратно в Софию. Вообще, в Болгарии добрый, благочестивый, верующий народ, и Болгария до сегодняшнего дня живет в моем сердце.

В те годы я получил возможность познакомиться с церковной жизнью других Поместных Церквей, потому что мы, вот эти десять студентов, начали ездить друг к другу в гости. Сейчас этим мало кого можно удивить, сегодня люди, слава Богу, свободно ездят в другие страны. Но тогда, в конце 1980-х годов, это был достаточно «эксклюзивный» опыт, который по милости Божией мне довелось приобрести.

Например, с теми нашими друзьями, которые учились на богословском факультете в Белграде, мы побывали в центре сербского церковного возрождения — женском монастыре Введения, где служил тогда отец Афанасий (Евтич)6. Съездили «на перекладных» в знаменитый женский монастырь Челие, где был похоронен преподобный Иустин (Попович)7: были на его могиле, служили Литургию в том храме, где и он служил. Вообще, сербское женское монашество — это одно из самых ярких впечатлений от Сербии. Мало кто знает, что оно является фактически копией русского женского монашества в его дореволюционной традиции. Дело в том, что в Сербской Церкви женское монашество к ХХ веку практически исчезло, и насельницы русских монастырей, беженцы, осевшие в Сербии, возродили здесь женское монашество как институт.

Мы много ездили по Сербии, объездили почти всю Румынию, церковная жизнь которой почти неизвестна у нас, хотя она по праву может считаться самой православной страной в мире. И, наконец, самое ценное для меня — это поездки в Грецию и на Святую Гору Афон. В первый раз я побывал там в 1989 году и потом ездил на Святую Гору ежегодно все время, пока учился. Тогда из России, кроме официальных делегаций на день святого Пантелеимона, никто на Афон не ездил, а я жил там неделями. Афонское монашество — явление уникальное, оно во многом отличается от нашего монашества в лучшую сторону. Это объяснимо: тысячелетняя традиция монашеского делания сохранялась на Афоне практически неповрежденной, в отличие от нашей страны. И сегодня Святая Гора является своеобразным камертоном всей церковной жизни в Греции и во всем православном мире.

Главный урок того времени — я понял, что Православие не исчерпывается Россией. Русская церковная жизнь, русская церковная традиция — это особое явление в православном мире, но не единственное.

Думаю, что этот опыт очень много дал для моего дальнейшего служения, и во многом благодаря ему впоследствии на московском подворье Троице-Сергиевой Лавры, где я был настоятелем, сложилась со временем и монашеская жизнь, и приходская община.

И еще один, наверное, самый главный на сегодня жизненный урок. Я много читал о смирении, но что это такое, по-настоящему понял только примерно через год архиерейской жизни. Сейчас принято ругать архиереев: они-де «князья церкви», далеки от народа, жестоки и не в меру требовательны и т. п., но у меня, «изнутри», сложилась другая точка зрения. Мне иногда кажется, что архиереи — самые смиренные люди на свете, потому что они живут все время в состоянии неразрешимого внутреннего противоречия: большинство из них понимает, что нужно сделать, и трудится не покладая рук, в то же время осознавая, что сделать не получится даже и десятой части того, что необходимо. По объективным причинам — отсутствие условий, людских и материальных ресурсов, наконец, единодушия, понимания у окружающих, в том числе духовенства. И жить постоянно в таком состоянии — это, наверное, самая большая школа смирения. Если, конечно, удается смиряться...

Записала Наталья Горенок
Журнал «Православие и современность»

[1] Александр (Тимофеев; 1941—2003), архиепископ Саратовский и Вольский. С июля 1982 г. по август 1992 г. — ректор Московской Духовной Академии и семинарии. С февраля 1994 — архиепископ Майкопский и Армавирский. С июля 1995 г. — архиепископ Саратовский и Вольский. Скоропостижно скончался 7 января 2003 г. в праздник Рождества Христова от острой сердечной недостаточности.
[2] Матфей (Мормыль; 1938—2009), архимандрит. Принял монашеский постриг в ТСЛ в 1962 г. С 1961 и до кончины исполнял послушание регента объединенного хора ТСЛ и Московских духовных школ. Заслуженный профессор МДА. См. о нем: Православие и современность. № 19 (35). С. 30—31.
[3] Алексий (Кутепов; р. в 1953), Митрополит Тульский и Белевский. См. о нем: Православие и современность. № 17 (33). С. 28—34.
[4] Серапион (Фадеев; 1933—1999), митрополит Тульский и Белевский. См. о нем: Православие и современность. № 17 (33). С. 29—30.
[5] Нафанаил (Калайджиев; р. в 1952), Митрополит Неврокопский. См. о нем: Православие и современность. № 12 (28). С. 30—33.
[6] Афанасий (Евтич; р. в 1938), Епископ. Известный архипастырь Сербской Православной Церкви, глубокий богослов. В июле 1991 г. хиротонисан во епископа Банатского (Сербия, Воеводина), в мае 1992 г. назначен на Захолмско-Герцеговинскую кафедру (Босния и Герцеговина). С 1996 г. находится на покое по состоянию здоровья, но продолжает научную работу, участвует в научных конференциях, посвященных истории Церкви, философии, богословию и христианской культуре.
[7] Иустин (Попович; † 1978), преподобный. Сербский подвижник и духовный писатель. Родился в 1894 г. в семье священника. Учился в семинарии св. Саввы в Белграде, где в то время преподавал будущий святитель Николай (Велимирович), затем в Петербургской Духовной Академии, на теологическом факультете в Оксфорде. С конца 1930 г. в сане иеромонаха был миссионером в прикарпатских городах (Ужгороде, Хусте, Мукачеве и др.). Был выдвинут на возрожденную Мукачевскую епископскую кафедру, но по смирению своему отказался от нее. С 1932 г. преподаватель Битольской семинарии, с 1934 — доцент теологического факультета Белградского университета. С мая 1948 г. до кончины подвизался в монастыре Челие близ Валева, где был духовником. Преставился к Богу, как и родился, в праздник Благовещения. В 2010 г. канонизирован Сербской Православной Церковью. Автор многочисленных духовных произведений, в том числе «Догматики Православной церкви» в 3 т. и «Житий святых» в 12 т.